безрассудно тратит ее сейчас, проливая?
Вода зависла над ладонью колеблющимся облачком, размером с небольшое куриное яйцо, преломив, подобно бриллианту, световые лучи. Конференц-зал пятизвездочной американской гостиницы наполнился радугой, яркой и сочной, из конца в конец, как в степи под урюпинском после грозы. Запахло ковылем, пылью, прибитой дождем. Дарвин сжала облачко в ладони. Подержала. Разжала ладонь, на которой теперь лежал, чуть подрагивая, кусок студня, похожего на гранату «лимонку» из агар-агара, и чуть парил. А потом случилось невероятное, сопровождавшее всякий раз появление другой воды. В кусочке студня возникла невиданная мощь и масштаб, и сила. Казалось, в капле сконцентрировался гигантский объем воды, несопоставимый с привычными земными размерами, который прямо счейчас легко и просто, будто кружку пива, заполнит конференц-зал и город, и двинется дальше.
Дарвин двинула рукой. Радуга исчезла. Неформально структурированный студень потянулся за рукой, как океан в «Солярисе» Лема. Она не стала продолжать манипуляции: – Я могу вытянуть эту воду в нить и намотать на палец. – Зал растерянно молчал. Лишь щелкали фотокамеры в телефонах.
Дарвин погрузила каплю в тюбик. Мне показалось, вода скользнула в упаковку с удовольствием. И, прежде чем спуститься в зал, сказала:
– Однажды Бернард Шоу заметил: «Многие великие истины сначала были кощунством». Давайте договоримся: точка замерзания воды – это всего лишь цифра, которую можно менять, как впрочем, и удельный вес.
И шла по проходу на свое место в задних рядах с непроницаемым лицом – with a poker face. И посвечивала потрясающим, совсем не научным телом в отраженном свете Тихоновых миллионов, происхождение которых в маленьком урюпинске оставалось загадкой не только для меня. А зал по-прежнему молчал, будто вымер. А потом взорвался аплодисментами, свистом и криками. Публика рванула к Дарвин. Окружила, приветливо помахивая перьями. Принялась обнимать, радостно похлопывать по плечам. Старалась оторвать куски ткани от модных лохмотьев. Пыталась тащить к трибуне. От злобного негодования не осталось следа. Ученый народ поверил в сообщение Дарвин и легко представил, чем грозит миру этот крутяк. И надеждам, и восторгам публики, превратившейся в обычную уличную толпу, не было конца.
Словно с неба попадали журналисты, телерепортеры. Оттеснили публику. Совали в лицо микрофоны, теле- и фотокамеры. Просили еще раз пролить «другую воду», намотать на палец. И, задавая вопросы, приговаривали что-то про новую эру в энергетике, что круто поменяет жизнь на земле, и не только на земле; про замораживание органов, которое на фоне холодного термоядерного синтеза уже не казалось первостепенной задачей…
«Еще один звездный час Дарвин, что случается с ней по нескольку раз в году», – думала я, глядя на свою начальницу, прилежно сидевшую в кресле под прицелом телекамер с лицом Приснодевы, блаженной и счастливой девственницы-недотроги без штанишек под одеждами – happiness don't put on pants.