наших баталий, то нынче стала пришлой, гостем, заглядывающим изредка на несколько минут, и несведущим во всех тонкостях.
Трещина отчуждения, поначалу едва заметная, ширилась с каждым днём, отделяя меня пропастью от моих сверстников и от Визалии. Теперь она заменяла нас двоих и даже выглядела немного по-иному, более важная, что ли, и немного обиженная на меня за то, что её-то мать не баловала, а заставляла работать, гоняя за водой к колодцу и за вязанками сухого хвороста в лес. Визалия всё так же выполняла тяжёлую часть работы по дому, как когда-то ранее мы вдвоём, но теперь ей приходилось справляться в одиночку. А на меня мать возложила иные обязанности, не требующие приложения больших сил, но хлопотных и долгих. Она заставляла меня разминать сухие зёрна в муку и выпекать на камнях тонкие, почти прозрачные лепёшки, варить густую похлёбку, прибирать по дому так, чтобы не было ни одной лишней соринки во всех углах, прясть и ткать.
Наверняка в глазах Визалии я начала выглядеть как лентяйка и маменькина любимица, хотя по моим ощущениям было совсем наоборот. Мать теперь даже изредка не расчёсывала мои длинные волосы, заплетая их в диковинные косы, змеящиеся по голове, и всё реже целовала в лоб перед уходом или на ночь. Я всё чаще удосуживалась сердитого взгляда и губы её сурово поджимались, когда она смотрела в мою сторону. Она словно старалась отдалиться от меня вперёд положенного срока. Говорят, что когда хочешь приготовить из курицы вкусную похлёбку, нужно лишить её жизни быстро, одним ударом отсекая голову или сворачивая ей шею, чтобы животное не испытывало мучений. Наверняка было бы лучше, если бы меня забрали в Храм сразу же после церемонии выбора, но вместо этого отправили к семье, становящейся чужой и далёкой с каждым днём.
После того как Визалия бросила мне в лицо перед сверстниками слова старой, выжившей из ума Иунии, я вдруг осознала, что этим она подводила черту, заранее прощаясь. Иногда всё ещё вспыхивали прежние проблески нашей дружбы, но сразу после этого она словно просыпалась и вновь принималась игнорировать меня или насмешничать исподтишка, растравливая моё сердце. И именно она выдала меня матери утром, когда я, проснувшись, обнаружила, что между ног немного мокро и липко, а тонкая циновка в одном месте побурела от крови. Я старалась не шуметь, наивно полагая, что смогу скрыть это от глаз посторонних, едва только мать уйдёт из дома, а Визалия помчится на улицу. Но пока я пучком сухой травы пыталась впитать в неё мокрое пятно, сестра проснулась и, не выдавая себя ни малейшим движением, наблюдала за мной. Я почувствовала на себе её пристальный, настороженный взгляд и прижала палец к губам, призывая её к молчанию, но вместо этого она, глядя мне прямо в глаза, громко позвала:
– Мама! Мама!
Мать заворочалась в дальнем углу дома и села в изголовье кровати. Зачем ты разбудила её своим криком, Визалия, с укоризной спрашивала я глазами, но она упорно делала вид, что разучилась понимать меня без слов, и быстро затараторила:
– Мама, у Аврелии кровь… Вот