различным отрядам то и дело возникали подобные разговоры[1].
– Вот такая у них там боевая армия и опытные военачальники, Джеймс, – помолчав, отозвался на вопрос говорившего его товарищ, тоже офицер северянин, но с другими, не как у того, синими, но с темными, серыми глазами. – А у нас всего лишь численное превосходство наших неумелых волонтеров.
– Зато у нас есть все замечательные лозунги, какие только могут быть, и почти что слова из Священного Писания о том, что мы выступаем от имени Союза и свобод своей страны и «врата адовы не одолеют нас»[2], – с невеселой улыбкой заметил Джеймс Грейсли.
– «Америка – последняя и лучшая надежда на земле»[3], – вспомнил что-то в этом же роде и его собеседник, смышленый, решительный Уильям Вингстон. – Ладно, Джейми, давай не будем насмешничать, – добавил он. – Как сказано в Притчах Соломоновых: «При многословии не миновать греха, а сдерживающий уста свои разумен»(Притч.10:19)… Никакие события не могут быть поводом, чтобы забывать о том, что написано в Библии.
– Подумать только, Уилли, тебя послушать, так и не скажешь, что ты на самом деле выпускник Вест-Пойнта, а не факультета богословия в Гарварде, – заметил его друг. – Наверное, тебе следовало бы быть полковым капелланом, у тебя есть и все способности, и склонность характера. Например, ни я, ни наш Натти так глубоко, чтобы напоминать другим, никогда не задумываемся. У нас есть наша вера, в которой мы родились, наша Библия, которую нам надо знать, и вот только и всего.
Вингстон улыбнулся в ответ:
– Я и правда почти два года проучился в Гарварде, но потом у меня все получилось так, что я оставил его и перешел в Вест-Пойнт. Такая вот история. Как всегда и во всем в жизни. «Коня приготовляют на день битвы, но победа – от Господа» (Притч.21:31)
II
Натаниэль Лэйс был третьим боевым капитаном. С серо-голубыми глазами.
Этот день был уже на исходе. Сквозь узкие оконные проемы бревенчатого укрепления лился сейчас предзакатный солнечный свет. У Юга не было лишних сил на нападение, южане выигрывали умениями и тактикой, поэтому здесь, почти что в Вашингтоне, было безопасно и ничего не предвещало тревоги, стояли тишина и умиротворение. Короткое, длинное ли это было затишье – никто этого не знал, но пока ничего его не нарушало. И Джеймс Грейсли первым поднялся и вскоре они все трое оказались за стенами угрюмого строения, река уносилась за поворот, по предгорьям Аппалачей лежала легкая туманная поволока, золотилась в лучах закатного солнца поляна. Великолепие и величие жизни наполняли через край сердце и неясная, затаённая печаль чуть-чуть стесняла душу…
– Какими бы ни были наши попечения, – нарушил наконец молчание Лэйс, – но мы имеем то, что имеем: жизнь – так жизнь, и гибель – так гибель, – в его взгляде со стальным светом были обычные решимость и сила, но слишком зеленой, слишком сочной была вокруг трава, слишком синим небо, и тайная горечь всё же слегка тронула этот голос. Джеймс Грейсли, очевидно, испытывал те же мысли, потому что и его глаза потемнели, пока он смотрел в задумчивости на реку.
– У нас есть еще и милосердие Бога, – заговорил теперь Уильям Вингстон. Он хотел сказать что-то еще, но, посмотрев на обоих друзей, не стал уже высказывать своих мыслей вслух. Они были простыми, обыкновенными ребятами, такими же, как и он, эти двое северян – стойкие, надежные, бестрепетно и молча пойдут и в огонь, и в воду, и навстречу любой судьбе, они были давними друзьями, но разве могли иметь им большое значение какие-то умудренные высказывания Уильяма Вингстона? У них не было ничего, кроме их стойкости и мужества, и это была суровая, беспощадная и главная правда жизни.
– Во всех наших испытаниях Господь Бог всегда с нами и никогда не оставляет нас, – всё-таки продолжил он разговор. – И вы ведь помните, что написано: «И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить, а бойтесь более Того, Кто может и душу и тело погубить в геене»(Мф.10:28)…
Некоторое время все трое молчали. Река несла свои воды под песчаным обрывом, небо сияло сейчас теплым вечерним светом, щебетали и перекликались птицы где-то в зарослях. Воздух, трава, лесные дали, склоны Аппалачей – всё полнилось силой, трепетом и жизнью. Но была и другая реальность окружающего мира. Слишком скорбная и слишком полная горести. Вселенская печаль промелькнула в глазах Лэйса. Вселенская печаль без конца и без края… Но он молчал. Он всегда больше молчал во всех подобных чувствованиях и моментах: «Если же невозможно, чтобы не возмутиться, то, по крайней мере, нужно удерживать язык, по глаголу псалмопевца: «смятохся и не глаголах» (Пс.76:5)[4]… Летняя, сочная трава клонилась под береговым ветром. И в одном лишь только могла быть правда на все – в молчаливом принятии любых своих предстоящих судеб.
– Значит, такой уж нам выпал крест, – помолчав, серьезно произнёс наконец Натаниэль. – Потому что нам просто предстоит принять всё, что ни суждено. За свои же грехи – что ж, Бог с нами и Он все видит…
Его голос зазвучал глуше:
– Достойное по делам моим приемлю, –