двери заглядывает Смерть. Как резко все переменилось, но почему и как?..
– Но никогда не знаешь, что придет к тебе наяву, а что пригрезится. И приснится, что ты сгораешь в огне, но проснешься и облегченно вздохнешь – и увидишь обгоревшее тело. Свое тело.
Губы Эвелины выгибались с почти животной, низменной страстностью, и даже мне, женщине, вдруг захотелось впиться поцелуем в этот ярко-красный чувственный рот, говорящий о безумии и смерти. Что уж говорить о мужчинах…
– Вы прочтете книгу о проклятии рода Баскервилей, и в ваши окна поползет тоскливый, протяжный, жуткий и тревожный – собачий вой…
…Так и есть. Рама распахнулась под напором ветра, и в комнату проник будоражащий, леденящий душу, заставляющий тоскливо звенеть нервы собачий вой…
Я резко вскочила.
– Эвелина, это воет собака! – произнесла я, пытаясь стряхнуть это невыразимо жуткое оцепенение.
– «Не спрашивай, по ком воет собака Баскервилей, ибо она воет по тебе», – продекламировал Бельмов, перефразируя эпиграф хемингуэевского романа.
Но лицо журналиста было мрачно, пальцы судорожно вцепились в подлокотники кресла.
– Ах вот как! – неожиданно рявкнул Аметистов, вставая. – Тогда я п-пойду и убью эту тварь!
Ноги его подкосились – не от страха, скорее от лошадиной дозы поглощенных за вечер спиртных напитков, – и он грузно упал назад, в мягкое кресло.
– Да успокойтесь вы, Глеб Сергеевич, – стал утешать его Баскер, – подумаешь, завыла собака!..
– Я знаю, что она… – Аметистов снова поднялся на ноги, на этот раз более успешно, и, выписывая синусоиду, пошел к окну. – Она там, я должен увидеть ее!
– Да ты хватил лишнего, Глеб Сергеевич, – говорил ему Андрей, но зубы хозяина виллы стучали, и видно было, что он не верит своим словам.
Соловьев поднялся и прошел к окну.
– Отсюда не видно, Глеб Сергеевич, – произнес он, – пройдемте на балкон. С него открываются болота.
Аметистов повернулся к Соловьеву – побагровевший, смертельно пьяный, с перекошенным от ужаса и злобы лицом.
– А откуда ты знаешь, что она там? – хрипло спросил он.
– Перед вами огромная Гримпенская трясина, – холодно ответил Соловьев, цитируя строки из повести Конан Дойла, – попади в эту трясину человек или лошадь, и все… все будет кончено.
Конечно, на Волге нет торфяных болот, засасывающих в свои бездонные недра все, чего ни коснутся их липкие щупальца. Но и невозможно было не воспринять слова психоаналитика буквально, потому что я почти физически ощущала, как что-то огромное и темное ворочается за окном, наполняя собой стылый воздух. И в этом чем-то неслышно ступали черные бесшумные лапы чудовищного пса, чей вой мы слышали только что…
В руках Глеба Сергеевича блеснул пистолет, он, злобно оскалившись, повернулся к Эвелине:
– Значит, ты веришь, что это наяву… Я покажу тебе!..
Он заговорил так, как не говорил раньше, меня передернуло. и я нервно закурила, забыв о том, что курить разрешалось только на балконе.
– Мне надоел�