с ноги на ногу, размышляет, а затем решительно идет в сторону болота. Так решительно идет, что всякий бы ощутил, что настоящей решимости у него нет, и цели тоже. Скорее страх, что он потеряет Игрунью, не сможет вернуться и навсегда останется в этой зябкой ночи, вдали от своего дарящего пьянящее счастье эльба.
Но все же Мокша шагает, сам не зная зачем. Тьма сосет. Он ничего уже не видит, хотя напрягает зрение, и каждую секунду ему кажется, что он сорвется с крутого обрыва в пропасть. С какого обрыва? В какую пропасть? Это, конечно, бред, но все же Мокша шарит перед собой руками и, нервничая, облизывает губы.
Сосны становятся все реже, почти исчезают, но все же временами он наталкивается на поваленные стволы и торчащие из земли пни. Уже после полусотни шагов Мокша борется с желанием повернуть назад. Странная история! Вроде бы ты уже твердо считаешь себя частью болота, но одновременно так и тянет тебя двигаться к рассвету, туда же, куда тянутся и вершины сосен.
– Надо отдохнуть! – говорит себе Мокша и ложится на землю. При этом он старается улечься головой к болоту, чтобы ноги смотрели в сторону, где он оставил Игрунью. Так проще будет найти дорогу назад. Под ним пружинистая хвоя. Мокша закрывает глаза. Одно ухо его лежит на хвое, улавливая все звуки. Что-то скребется, шуршит. Где-то трутся ветви.
А потом Мокша начинает слышать голоса. Тихие, бормочущие. Голоса уходят в ночь. Слов разобрать нельзя. Мокша отрывает ухо от хвои. Голоса пропадают. Опускает ухо на хвою. Голоса возвращаются.
Наконец он понимает, что это эльбы разговаривают с ним из болота. В неразличимых их голосах – зависть. Мокша чутко улавливает ее.
– Пусть я и на краю двушки, но я на двушке! Они бы тоже хотели пробиться сюда, или на худой конец меня к себе затащить! – говорит он себе и засыпает под шорох далеких голосов.
Вечером Мокша возвращается в ШНыр. Оврагами летит, к лесным вершинам липнет, чтобы не перехватили его в небе чьи-нибудь случайные глаза. Только самого ШНыра чужакам видеть нельзя. Взглянут издали и, если чудом и заметят крышу, мигом потеряют интерес. А вот крылатую лошадь в небе углядеть – дело иное. Ладно бы просто смотрели. А был уже случай, как из лука кто-то выпалил по Гедемину. Померещилось сокольничему князя, что смерть за ним прискакала на вороном красноглазом коне. Черные крылья распростерла. Ну он и пустил стрелу. Хорошо еще, промазал с перепугу, только маховое перо жеребцу подломил.
Пустырь, где они не так давно отстроились, больше не кажется шнырам безопасным местом. Кругом все кипит, заселяется, глотает Москва пустошь за пустошью. Беспокойно тут стало. Принял решение Митяй, что переселятся они за дремучие леса, подальше от городских стен. Редко там кого встретишь, надолго оставят их в покое. С Сергиусом Немовым переговорил, с Титом Михайловым, с Мещерей Губастым совет держал. Выслушал ворчание Фаддея Ногаты, которому хоть самородок золотой дай, а все равно доволен не будет – только в тряпочку его завернет и глазом из-под бровей зыркнет. Час-другой посидит как сыч, а после окажется, что и самородок не такой, и тряпочки нынче дороги.
Но все же