не было. Видно, бог сжалился над Тверью, прислав небывалого переметчика. А деваться теперь беглому боярину некуда, ибо тайно ушел от господина своего, и нету у него теперича иной дороги, как в Мамаев стан, – поклеп на ненавистного князя возводить!
Раскатился мыслями князь и не враз узрел легкого на помин Вельяминова да купца Некомата, ступивших в горницу.
– Здрав буди, великий князь владимирский!
И – будто сердце взмыло от того боярского величания! Но виду не показал и, сдвинув брови, отмолвил:
– Не великий покуда. То в руце божьей.
Сказал и глаза скосил на боярина: понял ли двоесмыслие слов сих. Да и чего тень на плетень наводить – дело ясное. Яко Мамай повернет, так тому и быть! Видать, и Вельяминов в одно с ним думу думает.
– Бог‑то бог, а и Мамай не плох! – неприметная улыбка утонула в обширной боярской бороде. – Тебе, государь, великое княжение, мне – тысяцкое, Дмитрием неправедно отъятое. О том буду молить владыку татарского! И Некомат обещался за нас в Орде слово замолвить.
– Замолвлю, замолвлю! – угодливо затряс головою купец, низя глаза, дабы не показать невзначай хищного их блеска.
«Ты замолвишь, – с затаенной неприязнью подумал Михаил. – Кабы не сожидал свой кус от пирога московского отхватить, ни в жисть бы не подмог. Соглядатай татарский!»
Вслух, однако, молвил:
– Того не забуду. Станешь превыше всех купцов на Руси, и не бысть на товары твои ни мыта, ни пошлины иной!
– Велик, многомилостив Мамай! – прижимая руки к груди, еще ниже склонил голову Некомат. – Не бездельные ханы – он владыка улуса Джучи! Я лишь пыль под державными стопами. А и пылинка до уха царского достичь мочна, ежели ветер годный ее вознесет.
– Добро, коли б надуло тем ветром в уши пресветлые, что ярлык токмо ратью могутной крепок! – генуэзцу в лад молвил князь.
Долго еще рядились заводчики новой которы, покуда не было оговорено: к середке лета сожидать Михаилу вестей из Орды. Сам же князь тверской испробует подвигнуть Ольгерда на новую рать, авось пригреют литвины Москву с другого боку! Напоследях уже вспомнили о полоненных новгородцах.
– Удавить их нать! – мрачно сказал Вельяминов. – Отпустить невместно – все Дмитрию обскажут. Чаял, переломятся, рабами станут. Говорил ныне с имя в порубе и домекнул: никогда того не будет. Больно упрямы.
– Настоящий купец и худого товару не выбросит! – вкрадчиво заговорил Некомат. – Придержи их, княже, до времени. Авось пригодятся.
– Быть посему! – решил князь и встал. – Пора вам в дорогу сбираться!
И не обнялись на прощанье заговорщики, ибо не родство душ, не братняя дружба, а токмо гордыня великая и корысть ненасытная столкнули их ныне на едином пути…
Давно уж великий пост миновал, разговелись и в княжьих теремах, и в избенках смердьих. Токмо в порубе тверском текут и текут постные дни. Сколь истекло их уже – то ведают новгородцы по стражнику, приносящему ежедень воду в деревянной