Русский Зорро, или Подлинная история благородного разбойника Владимира Дубровского
мнениям хозяина – хоть про укрощение Польши, хоть про вред laterna magica – волшебного фонаря с картинками для мужиков на ярмарках, – хоть про что угодно.
Иные за столом от неожиданности давились: мыслимое ли дело – Троекурову перечить?! Кирила же Петрович, казалось, получал удовольствие от испуга, с которым соседи глядели на Андрея Гавриловича и слушали его суровое немногословие. А ещё все как один завидовали согласию, которое воцарилось между первейшим в округе барином и его мелкопоместным соседом.
Один из частых гостей, Антон Пафнутьевич Спицын – пятидесятилетний обладатель расплывшейся бабьей фигуры и круглого рябого лица, украшенного тремя подбородками, – в отсутствие Дубровского попробовал ему подражать и выйти из пределов должного повиновения.
Тогда как раз докатилась в Раненбургский уезд и ходила по рукам прошлогодняя трагедия Пушкина «Каменный гость» про знаменитого севильского обольстителя Дона Гуана. Обыкновенно у Троекурова о литературе не говорили – Кирила Петрович почитал тему скушной, – но Пушкин пришёлся к слову, и помещица Анна Савишна Глобова толстым голосом заявила:
– Пушкин этот ваш больно увлёкся и стихами выдал себя. Исповедался, можно так сказать, ведь он самый Дон Гуан и есть!
Вдова Глобова славилась весёлым нравом, однако любила собирать сплетни – по преимуществу в Москве, где порою гостила у престарелой тётки, – а после долго их пересказывала.
Анна Савишна приглушила стыдливость послеобеденным ликёром и поделилась кое-какими пикантными подробностями жизни поэта. Гости подхватили разговор: соревнуясь в осведомлённости, они стали перебирать донгуанский список жертв Александра Сергеевича. Один слышал про соблазнённую на юге жену графа Воронцова, другому ведомо было насчёт княгини Авдотьи Голицыной, третий помянул красавицу-супругу генерала Закревского…
Услыхав имя министра, задремавший было Кирила Петрович разлепил веки и завёл речь о бездарной борьбе с холерой, но тут в дверях с книгою в руках показалась его дочь Маша. Она слышала разговор из соседней комнаты и сказала, ни к кому в особенности не обращаясь:
– Толпа жадно читает исповеди, мемуары и записки, потому что в подлости своей радуется унижению высокого. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Смотрите: он мал, как мы, он мерзок, как мы… Неправда ваша! Пускай он и мал, и мерзок, но не так, как вы – иначе.
Троекуров нахмурился. Захмелевший Спицын, истолковав это на беду свою неверно, со снисхождением в голосе возразил:
– Господь с вами, Мария Кириловна! Все одним миром мазаны, что Пушкин, что Байрон, что этот… как его… – Он помянул ещё нескольких властителей дум. – Да все, говорю вам, все до единого!
Голосом Антон Пафнутьевич напоминал оперного кастрата; над полной грудью подрагивало лоснящееся желе подбородков, а пальцы шевелились, как черви, словно ощупывая тех, о ком шла речь. Маша закусила губу, круто развернулась и вышла. Гости не отнесли её слова о подлости