Русский Зорро, или Подлинная история благородного разбойника Владимира Дубровского
полтора фунта сыпучего сахару. В эту густую смесь Нащокин вылил три четверти бутылки рома, туда же добавил бутылку сладкого белого вина и две бутылки шампанского.
– Полдела позади! – объявил он весело. – Запах-то какой, а?!
Слуга принёс небольшую круглую жаровню с раздутыми углями – на неё поставили медную кастрюлю. Толстой с видом колдуна сдобрил варево корицей и ванилью.
– Главное, чтобы не кипело, – сказал Дубровский; Нащокин и граф безусловно с ним согласились.
В ожидании пуншу Павел Воинович вынул большие золотые часы, из-за которых случилось его знакомство с Толстым, и отмерил четверть часа, а Фёдор Иванович приступил к Дубровскому с расспросами. Оказалось, анекдот про катание с великим князем из театра до гауптвахты уже облетел Петербург: рыжий Мишка был настолько восхищён проделкой хитроумного гвардейца, что сам рассказывал о ней тут и там. Дубровский почувствовал себя знаменитостью и признался, как замерзал в одном мундире, без шубы, скорчившись на запятках саней.
За беседою гостиная наполнилась восхитительными ароматами. По сигналу Нащокина убрали жаровню, поверх кастрюли положили мелкую решётку и на неё – полфунта сахара, колотого кусками.
– Как у статских, право слово, – вздохнул Толстой, смачивая сахар струйкою рома и поджигая. – Тут не решётку, но сабли надобно класть!
Над сахаром заиграло голубое пламя, и леденцовые капли плавящегося сахара потекли сквозь решётку в напиток. Фёдор Иванович дождался, пока сахар весь расплавится; смыл его остатки в кастрюлю остатками рома и размешал.
– Господа офицеры! – торжественно молвил он, давая понять, что пунш готов.
Через три четверти часа после робкого предложения Дубровского граф уже разливал горячую жжёнку серебряным половником. Поднявши стаканы и сдвинув их разом, гости насладились первыми глотками, а после в ожидании хозяина дома вернулись к разговорам о делах семейственных.
Согревшийся Нащокин помянул про мальчика, которого родила ему цыганка Ольга, дочь знаменитой московской певуньи Стеши.
– Самая разорительная любовь жизни моей, – со вздохом говорил Павел Воинович, – на одни угольковые целое состояние извёл!
Стеша и Ольга пели в хоре Ильи Соколова, а угольковыми назывались приношения: золотом и ассигнациями принято было наполнять цыганскую гитару, которая, случалось, в протяжении вечера по нескольку раз была опоражниваема и наполняема вновь. Нащокин влюбился в Ольгу без памяти, дал за неё крупный выкуп хору, и уже несколько лет они с цыганкою жили невенчанными.
– Дворняшка мой, – говорил Нащокин про сына, – комнаты ненавидит люто и всё норовит на улицу сбежать. Зимою, летом – всё равно. Цыган, одно слово… А тут мне квартальный надзиратель затеялся кровь портить. Погоди, думаю, ужо ты у меня повертишься! Велел портному сшить на сына полный мундир квартального, как положено, даже с треугольною шляпой. Отменно вышло! Дворняшка по улице в мундире гарцует, квартальный вне себя, приступает ко мне с обвинениями, а