у экранов, ощущением что надо всё делать самим. Очень страшно и странно было сформулировать, но то, что проснулось в «пророссийской» части крымчан, по большому счету так же мало отличалось от того, что проснулось в «проукраинской». Это примерно то, что принято называть гражданской сознательностью.
Долго думала, стоит ли рассказывать об этом, но уже скоро пять лет, как эта фраза не выходит из моей головы. Ожидание приказа или хотя бы помощи от властей Украины (которая, по понятным причинам, не могла быть оказана технически) вызывала у крымчан – украинских активистов ощущение обиды и бесконечной боли, которая к лету 2014 года выразилась во фразе: «Украина нас предала, но мы её – нет». Если бы дело происходило в России или, например (если я правильно, конечно, оцениваю извне), в Беларуси, то можно было бы говорить о том, что предало государство (отсутствие приказа, военной помощи и других действий), а не предали – страну или родину. Но в Украине с её историей антиколониальной борьбы и национального движения такое разделение невозможно.
Почему-то в России – «на материке», как стали быстро называть Россию крымчане (с 2014 года для крымчан стало два «материка» – украинский и российский), принято считать, что те крымчане, которые «хотели в Россию», искали помощи или халявы, хотели российских денег и «старшего брата». Но несмотря на мою предвзятость и убеждения, на «той стороне» я встретила людей, которые хотели принимать решения и управлять своей жизнью, помогать другим и улучшать окружающую среду. Впервые я это услышала в конце 2014 года в Севастополе. Это был севастопольский активист, очень пророссийских взглядов, который занимался с коллегами сбором и распространением информации о назначенных в Крым российских чиновниках и силовиках. Они одни из первых среди новых российских активистов столкнулись с тем, что митинги не согласовывают, и со штрафами за их проведение (позднее многие столкнутся с тем же). Мы стояли, разговаривали на улице, дул ветер. Он держался прямо, с какой-то почти военной выправкой, и чеканил слова, которые так врезались мне в голову, что я потом годами их цитировала: «Мы! В марте 2014! Вышли на площадь Нахимова! Мы приняли историческое решение! И мы никому не позволим мешать нам проводить митинги!» Это звучало так странно и так дико для «правозащитницы из России», члена ОНК, которая дома, в Питере, сутками не вылезала из отделов полиции с задержанными участниками самых разных уличных акций. Там же, кстати, я впервые услышала формулировку: «У нас достаточно своих кадров. Зачем нам присылают постоянно с материка? Ведь очевидно, что хорошего сотрудника никто не отпустит».
В марте 2014 года меня поразило, что Украина как государство (со своим правом на насилие) никак не реагировала на вторжение. В Крыму были активисты, которые на это надеялись, были военные, которые ждали приказа из Киева. Но ничего не было. Моё узкое сознание выросшей в стране, претендующей на звание метрополии, отказывалось понимать, что так бывает.