ли его волнение Люда. Из кинотеатра они уже пошли рядом, а тут и Люда, попрощавшись, убежала. И с этого часа и до отъезда в экспедицию стали они после школы гулять вдвоём. Ну как гулять! Он её провожал домой. Нина, Матвей не сразу это заметил, специально заходила в разные дворы, чтоб тянуть время. Матвей встречал Нину в условленном месте, и они шли и разговаривали. О том, что случалось в классах, об уличных сценках, о кино, о весне, о том, что было, о книжках. И так догулялись до дня, когда Матвей прилетел на кухню и припал к крану. Матвей, конечно, видел, как это делается в кино, в жизни, да и его целовали, но это были родственники. А чтобы вот так сам, и девочку. Поэтому по пришествии этой страшной идеи он и потерял дар слышать, внимать и чувствовать. Но нужды в этом (слышать и говорить) не было: Матвей, полностью занятый разработкой плана поцелуя, ничего в этот час не замечал. Даже идя рядом и иногда останавливаясь, Матвей, уже несколько раз подбиравший момент, уже готов был к решающему действию. Но всякий раз Нина, повернувшись на каблуках и совершенно не замечая изменений в Матвеевом поведении, шла дальше и дальше, и вот они уже дошли до её дома, до высокой деревянной лесенки, приложенной к дому, по которой можно было подниматься на второй этаж, а Матвею всё не удавалось поставить в их отношениях, новую точку. Всё никак не получалось поцеловать. Но миг этот настал: или сейчас, или никогда! И Нина так удачно стояла, и лицо вверх подняла, на лесенку посмотрела. И вот тут Матвей, зажмурившись (глаза сами собой закрылись), прикоснулся к её щеке своими жаркими, надо полагать, на этот момент губами, которыми уже через двадцать минут пил на кухне воду.
Ещё не успев положить на стол книги и тетрадки, начать готовиться к завтрашним урокам, как к нему застучалась совершенно осязаемая и нехорошая мысль, что он ведь без спросу поцеловал! Ведь (и это совершенно точно, и в книге так написано) надо было сначала спросить разрешения, так, как будто и в кино видел. И получается так, что он Нине этим нанёс оскорбление! Вот просто ни за что обидел свою даму сердца. И если он летел домой, он ликовал и праздновал ещё непонятно что, возможно какую-то победу, то по приходе этой мысли он весь съёжился, медленно опустился на стул и положил как провинившийся руки на колени. «Что я наделал?» сверлило в голове огромную дыру. Матвей непонятно как дожил до утра следующего дня. Вечером мама допытывалась: «Что это ты такой, а не заболел ли?» А что ответить? Ночь долго тянулась тревожными размышлениями, а затем как-то сразу из пространства прозвенел будильник. По радио шла зарядка.
В школе на первой перемене он так Нину и не увидел, на второй тоже и только на третьей, уже отчаявшись и наволновавшись, поднимаясь в кабинет физики, он как-то вдруг её увидел. Она стояла на три ступени выше. Матвей остановился, подождал, пока она опустится к нему, мысленно поправил сюртук, шпагу и произнёс не дрогнувшим голосом совершенно не свойственное ни времени, ни себе:
– Нина, я вас вчера оскорбил. – У Нины, как Матвею показалось, от таких слов даже лицо вытянулось, брови уж точно встали ромбиком.