– заразительный, лёгкий, серебристый. А у Марии? Издевательский, сухой, полный презрения. Такую бы жену, как Гертруда! Тонкий стан, пышная грудь, волосы – золотистые, как хлебные колосья. И глаза – светлые и лучистые, и губы – сладкие, как мёд.
Всеволод подошёл к широкой постели, колени его тихо соскользнули на пушистый персидский ковёр, он наклонился и нежно поцеловал княгиню в нос. Пусть знает, что этот острый, большой, портящий её красоту нос не отталкивает Всеволода.
Гертруда ответила тихим довольным смешком.
– Я поправлюсь. Встану. У меня есть сёла и большой дом… за Днепром. Мои верные шляхтичи и саксонские бароны из свиты покойной матери будут охранять нас. Мы будем вместе. Я всё продумала.
Она говорила негромко, но с жаром, Всеволод угадывал в её голосе с трудом сдерживаемую страстность; в скупых, но резких движениях её просматривалась порывистость; в серых глазах, словно окутанных сладковатой пеленой, читались обожание и нежность. Сейчас она нуждалась более всего в ласке – в его, Всеволода, ласке. И князю вдруг стало казаться, что бездонная пропасть, разверзшаяся между ними, как будто бы сдвигается, исчезает; становятся неясными далёкими тенями Изяслав, Мария, Владимир, крохотный Гертрудин младенец, и даже сам Бог смотрит на них с горних высот если не с одобрением, то с сочувствием и пониманием неотвратимости неизбежного, того, что должно произойти между ними.
Впервые в жизни познал Всеволод настоящее глубокое чувство к женщине. Вот ведь минуло уже двадцать пять лет, а стоит он здесь на коленях, краснеет, словно шестнадцатилетний юнец, и сердце колотится в груди в сладостном предвкушении грядущих лобзаний, объятий, близости.
– Пришлю грамоту. Ты поедешь на охоту, возьмёшь всего нескольких гридней, – шептала Гертруда. – И моего человека. Зимой, по снегу. А сейчас иди.
Всеволод молча поднялся с колен и попятился к двери.
– Подожди, князь Хольти! – остановила она его. – Ещё раз. Только не в нос – в губы.
В жарком медовом поцелуе слились их пылающие уста.
Глава 9. Тайна рождения
Хрустя снегом под ногами, подбежал к Всеволоду юный боярин Ратибор. Шапка кунья лихо заломлена набекрень, мятелия суконная развевается за плечами, слегка припорошенная снегом, на начищенных до блеска чёрных сапожках сверкают металлом бодни.
– Княже! – заговорил Ратибор бодрым голосом, светясь белозубой улыбкой. – Там… Матушки твоей покойной челядинка старая… Хильда, кажись… Бают, зреть тя хощет… Проживает здесь, в Киеве, возле Лядских врат, у ропаты[139] латинской.
– Хильда! – Всеволод сощурил глаза, вспоминая. – Да, так её зовут… Зачем я ей понадобился? Ничего не говорила?
– Да я её и не видал вовсе. Шимон, варяг[140], дружинник, просил передать. – Ратибор, сразу смутившийся, с виноватым видом пожал плечами.
– Что же. Съездить к ней надо. Где её дом, я понял. Поедем вдвоём, Ратибор. Никому более ни слова не говори. Смею надеяться, ненадолго это. Ох уж эти мне матушкины свейки!
Князь неспешно взобрался в седло, тронул поводьями