умеющей найти выход из самого затруднительного положения и до умопомрачения любящей сладости. Я надеялся стать художником-иллюстратором, и потому без устали придумывал и рисовал для Хильди картинки про Кроху и Воробья, изобретая им новые похождения и трюки.
Росту в Хильди, которой уже исполнилось восемь, было от силы метр двадцать. Она вся пошла в нашего отца: такие же черные кудри и такой же крючковатый нос, только пока еще маленький. Жутко близорукая, она уже в нежном возрасте носила толстые очки. Мне нравилось воображать, что из-за дефекта зрения Хильди весь мир видит не так, как все, а в чем-то и вовсе наоборот. Она, например, всегда была весела и жизнерадостна – даже когда для радости не было ни малейшего повода. И обо мне она имела чрезвычайно искаженное представление. Она считала меня сильным, умным, надежным, красивым героем, чьи умственные и физические способности практически не знают границ. Поэтому мне меньше всего на свете хотелось сообщать ей, что школьные товарищи только что использовали меня вместо боксерской груши и плевательницы.
Я закрыл за собой входную дверь и попытался поскорее прошмыгнуть в ванную, расположенную в дальнем конце коридора.
– Где ты ходишь? – спросила Хильди, высунувшись в коридор. – Нам с тобой еще вино готовить.
Я ниже наклонил голову, чтобы спрятать лицо, и поспешил в сторону ванной.
– В школе вляпался. Дай умоюсь, и тогда займемся вином.
Она включила в коридоре свет и, увидев мое лицо, пронзительно вскрикнула.
– Что такое? – донесся из глубины квартиры голос фрау Крессель.
– Упал с лестницы, – ответил я.
Добравшись наконец до ванной, я попытался закрыть за собой дверь, но Хильди распахнула ее настежь и тоже вошла. Потом у нее за спиной выросла фрау Крессель, у которой при виде меня буквально отвисла челюсть.
Я посмотрел на себя в зеркале. Верхняя губа распухла справа раза в три, а под носом вдоль губы багровым шрамом отпечатались зубы. Вокруг рта клочковатой бородкой запеклась кровь, а вся правая сторона лица представляла собой один здоровенный синяк, украшенный багровыми припухлостями под глазом и на нижней челюсти.
– Болит? – спросила Хильди.
– Нет, – соврал я, хотя голова у меня болела и саднила, будто покусанная целым роем свирепых ос.
– Хильдегард, возьми полотенце и намочи теплой водой, – сказала фрау Крессель. – А ты, Карл, садись.
Грузная, лет шестидесяти с небольшим, фрау Крессель была родом из деревни. Сколько я себя помню, она готовила и убирала у нас в доме. Жила она в каморке за кухней, в которой не было ничего, кроме узкой кровати, комода с зеркалом и крошечного умывальника. Фрау Крессель лишнего болтать не любила, зато каждое ее слово мы с Хильди воспринимали всерьез – в отличие от того, что слышали от наших родителей, которые, как люди образованные, могли часами распинаться обо всем на свете, – и всегда ее слушались.
Я покорно уселся