руки вверх, снимай рейтузы, признавайся, где французы, очередь в кассу в duty free, очередь на посадку, очередь в самолете, чтобы добраться до своего пыточного кресла, очередь в туалет, очереди в обратном порядке – это самолет, но если поезд, то меньше, однако тут компенсируется, сам поезд – гусеница. Авто еще хуже, ведь трафик на трассе – очередь из точки a в точку b, встал на гусеницу конвейера и поехал, не спрятаться в кустах, справлять нужду только в специально отведенных точках трассы. Но за нуждой в точках тоже очередь, особенно если рядом отдыхает междугородний автобус.
Путешествие – гусеница, будущее – мышь. Она скребется где-то на кухне или в чулане, то ли за плинтусом, то ли в норе, которую проделала под раковиной, замаскированной мусорным ведром. Она/оно всегда здесь, рядом с нами, пусть не замечаешь и не думаешь, вспоминаешь, лишь когда… вот-вот, шшшш, мышшшь, вспоминаешшшшь, думаешшшшь. Будущее скребется где-то в углу настоящего, подбирает крошки, упавшие со стола, доедает объедки из ведра, крадет то, что плохо лежит. Оно внушает непонятный страх, ведь ничего плохого не делает, так санитар кухни, ничего более, скребется, еще один звук в саунде оркестра настоящего. Но боишься его. Боишшшься. Особенно, когда оно случайно оказывается на виду, попадает в поле зрения, сколько ни отводи глаз, такое случается. И вот тогда уже даже не страх – у нервных, правда, бывает паника, – а гадливость и недоумение. Как такое вообще может быть? Что за мелкое серое пробегает из угла в угол, мечется, испуганное не менее верещащей девушки, вскочившей на табуретку, верещщщащщщей девушшшшки, вскочившшшшей, да, оно напугано, оно мечется, а иногда, если расположить тут и там несколько пружинных убийц, оснащенных предложением бесплатной дегустации того или иного изделия мясомолочной продукции, то приходится вытаскивать раздавленные трупы будущего и выбрасывать на помойку. Дело хлопотливое, но если не, то оно воняет – мертвое будущее.
Нет, не перспективная проекция настоящего. С нами оно, здесь, в углу. Шебуршит. Никаких стройных колонн, шшшагающщщщих вперед, ползущих в сторону восхода будущего. Вот оно восходит, подымается над горизонтом, мы вперили в него покрасневшие глаза, ох, что будет, жизнь никогда не станет прежней, будет, не будет, но жизнь остается прежней, солнце в зените, жарко, потно, кто-то опять прогрыз мешок с мусором и утащил протухший сыр. Ах, нас обманули. Будущее было не будущим. Зря тащились на восток, к восходу. Пора домой, в страну заката, меланхольничать. На душе мыши скребут.
Мыши, что-то детское. Мышиные короли, книжки большого формата, картинки, лучше которых никогда уже в жизни не увидишь. Персональная архаика, портативный золотой век, если повезло, конечно. Если нет, то даже лучше. Но, предположим, повезло, так писали в детских книжках. И во взрослых тоже. «Я маленький». «Только детские книги читать, только детские думы лелеять». Мыши увязли в архаике, как мухи в янтаре, не выбраться, так и остались, непременным атрибутом. Будущее, застывшее в янтаре, в мармеладе, в студне, заливное