жизни ничего кроме холодильника и телика не видело. Нет бы в театр сходить. Такие вечно жалуются, что денег на театр нет, но на жиры свои есть. А чего ты бананы то не выкинешь? Они, вон, зачервят скоро.
Девки искренне верили, что они хорошо разбираются в людях, что им достаточно нескольких минут соприкосновения с такой незначительной, но весомой гранью быта, как кухня, чтобы составить верное суждение о личности.
– Рит, ну как я их выкину, это же не моё. Я им говорил: ребят, вы бы выкидывали то, что не нужно или испортилось. А эта Аня так на меня посмотрела, как на врага народа, мол, «нашим дедам на войне есть нечего было, а ты так говоришь», и промямлила, что они всё съедят.
– Колхо-о-о-оз.
– Господи, как ты это терпишь?
– Да нормально терплю, мне пофиг. Они тихие.
– Ой, да это они его терпят, Ась! – сказала Марго. – Вон, люди в одиннадцать-двенадцать домой приходят уставшие, а мы ж тут вечно музло на всю слушаем, дверью хлопаем, орём. По-любому они свалят от тебя, Дим!
На что Димас лишь безразлично пожал плечами.
Потом, в какую-то из пятниц, наши тёлки порывались с этой бедной Аней бухнуть, не столько, чтобы узнать человека, сколько, чтобы поднять её на смех. «Привет, Ань. Серёга на работе ещё? Пойдём с нами посидим, винца бахнем?» – приторно вещала Ася. И Аня пошла. И выглядела она на кухне как испуганная собачонка. Жёсткий московский стёб (к которому я и сам не мог привыкнуть первые месяцы – всё не знал, что ответить, чувствуя себе полным придурком), мат, сигареты – всё это было для неё дико и не нравилось ей.
По взгляду читалось, что она ждёт не дождётся прихода своего молодого человека, чтобы уйти от неприятной компании. Девок её настроение только раззадоривало, и они становились всё жёстче и жёстче: «Да ладно тебе, пойдём с нами. Чего ты тушуешься, мы не кусаемся! Курить будешь? Не куришь? Ты серьёзно? Смотри-ка, правильная какая! А чё, как вам на кушетке-то спится, не очень тесно?» – всё это они говорили таким сахарным тоном, надменность так сквозила в их улыбочках, что девочка всё отчаяннее вертела в руках бокал, пока не расплескала его на себя, найдя наконец повод закрыться в ванной – замыть футболку (читай: перевести дух и собраться с мыслями). «Не хочешь с нами поехать, мы тут тусить собираемся. Могу одолжить тебе свои туфли, правда, у меня тридцать седьмой размер», – завела Марго, когда Анечка вернулась на кухню, вся красная как помидор.
– Рит, хорош. Оставь человека в покое. Она вас боится уже! – одёрнул её Димас. – Ань, не обращай на них внимание, они дуры.
– Ой, слышь, а сам-то!
– Да чья бы корова мычала! – обиженно затарахтели девчонки.
В целом я был с Димой согласен, мне тоже было жаль Анечку, но куда приятней было быть ровней нашим девчонкам, чем ей. Я промолчал. Девки, что-то бубня, засобирались на тусовку. Мы с Димой остались, подвалил Захар и добавил маслица в огонь ещё и тем, что начал нагло подкатывать, рассевшись в комнате Ани и Паши на вертящемся, раздолбанном, школьном стуле Димы, закинув ноги на стол, где лежали их вещи. Кайф ему обломал её парень,