работу, отводила меня в детский сад, который находился через дорогу.
Сад как сад, без особенностей. Общая комната для игр и спальня, гардеробная в виде индивидуальных шкафчиков и столовая, туалет с горшками, деревянные горки во дворе, беседки для игр и качели, песочницы и многоуровневые лесенки. Двор утопал в зелени высоких деревьев, разбросанные клумбы с яркими бархатцами и петуньями придавали ему нарядности. Довольно милое и уютное местечко.
Ежедневное пребывание в саду до смерти надоело. Я частенько устраивала маме истерики со сбрасыванием ботинок, а мама злилась и тащила пышечку, отрывая руки, а я рыдала от бессилия и невозможности изменить маленькую жизнь и от желания обрести свободу от опеки чужих тетенек.
Чаще я испытывала равнодушие, ведь никто не собирался оставлять ребенка дома. Мама объясняла, почему меня бросают в чужеродной среде:
– Нельзя тебя брать на работу, там опасно и не пускают маленьких детей.
Трудно было понять почему.
Каждый раз я с нетерпением ждала родителей, чтобы бежать сломя голову домой. Будто кошка, я предпочитала жить в собственном доме.
К концу длительного детсадовского дня внутренний мир лишался красок, превращая жизнь в черно-белое ожидание. Тоска по маме железными когтями царапала нежное сердце. Щемящее чувство внедрялось в ребячье существо, особенно в те минуты, когда детей уводили родители, а я провожала их скучающим взглядом. Страх остаться без мамы был встроен в гены.
Тогда я познала одиночество, как неотъемлемую часть жизни. Я чувствовала себя брошенной, словно родные люди предали. Так на чистый холст детского сердца впервые легли тяжистые мазки одиночества.
Действительность была такова, что вечно работающие мамы не могли изменить устои общества и бороться с ними.
Бывало, что отец уносил меня спящую, а утром просыпаясь в кровати, я ощущала ужас, что однажды останусь в детском саду навсегда.
Ожидая у окна родной силуэт, я волновалась, сгрызая ногти. При виде мамы или папы я радовалась, и, раскинув руки для объятий, неслась, словно ураган, по коридору и кричала:
– Ура!
Обхватив шею ручками, я прижималась к тёплому лицу, вкушая медовый аромат родной плоти. Материнская любовь пахла молоком и хлебом, ванилью и корицей, добром и лаской, заботой и чем-то неуловимо сладким для души.
Чтобы мама не оставила, я крепко держалась за шею. Она улыбалась, целовала макушку и щеки, гладила по волосам, поднимала высоко над головой и приговаривала:
– Котёнок мой. Расти в-о-т такая большая. Я скучала по тебе, растрёпа, – ставила на пол и, поправляя косички, жаловалась: – Никто тебя не причешет так аккуратно, как я. Скорее бы ты выросла.
Минуты, проведённые с мамой, въелись в память. Равнозначная любовь вечна. Ах, как я любила кружиться с ней и хохотать до колик в животе, захлёбываясь счастьем. А потом, шатаясь, падать от головокружения.
Если приходил папа, все было иначе. Мальчишки замирали при виде его форменной шинели, разглядывая погоны со звёздами, с опаской трогали золотые пуговицы на мундире. Они с завистью