круглись, стукайся, закругляй,
пока живешь и бормочешь вещи или слова,
себя узнавая как край, выступивший за край
себя самого как карта, как синева.
СЕРЕДИНА
Птица летит птице навстречу,
к себе приближаясь, к себе приближаясь, к крику.
Не видно зеркала, и к зайцу бежит заяц.
А белые ноги и белая грудь
дрожат от натянутых изнутри пружин.
И рыба плывет к рыбе.
Чжун юн, говорит Кун-цзы, держись середины.
Но зеркала нет.
Встречаясь, они исчезают,
чтоб появиться в ангеле
или в кабане, или бумажном кораблике,
в чашке кофе, в ампутированной ноге,
в ночной фиалке, реже в человеке.
Рыба это не рыба, это почти рыба.
Буква это почти буква, а тело почти тело.
Шрам это почти шрам.
Мы с тобой нащупывает друг друга
как медузу в вазелине желеобразными пальцами.
Мыслит ангел вещами,
а вода рыбой,
и то, что не изменится в мертвом
или в дереве,
и есть середина.
СТЕКЛЯННЫЕ ДИРИЖАБЛИ
Воздух, как лев, лежит и лижет себя,
вылизывает золотой завиток,
что август-иероним переписал, сопя
в сухую книгу реки, в световой глоток.
Лев уходит на водопой, к музыке береговой,
буква скользит над водой,
а ты исчез, словно лишний вес,
отраженный косой косой.
Соберешь себя разве, тварь, из хлопка на том берегу,
из мелка в деревянной школе, чей мучим след?
из белой юбки, задранной на бегу,
с которой, крестясь, пошел по бассейну свет?
Мальчик на самокате, чайка, куски
льва – то сгустятся, то снова жужжат осой,
липа цветет не с той световой руки,
не обнаружить себя не обнаруженным собою собой.
Стеклянные дирижабли парят над Москвой —
разжиревшим городом лишних букв,
неразличимы в небе, как ангел в степи пустой,
как шваркнуть в воду стеклянный бой —
не перевернет его плуг.
Стеклянные дирижабли, щурясь, шевелят волну,
добавляют шелеста липам, хвалы холмам,
запятую Иерониму и Иеронима – льву,
из живых их никто не видал, даже Аллах.
Их отсвет – в ветре, от них скулы воют в любви
и голова прозрачна наутро в ответ,
когда с переметной искрой в глухой крови
поднимает тебя на дюйм позвоночный свет.
Я шел как пауза меж двух остальных —
разбитой колбой и распавшимся колесом,
и меня не было ни в ребре, ни в памяти их,
стеклянные дирижабли рассматривали мой висок.
БЛЕЙК И АНГЕЛ
Блейк говорил мне ржавчиной лепестком
лоб изломан как углем утюг
речь его внутрь языка ощупывала планеты
выдохи мертвых от коих
всходил он как воздушный шар из