я при всех бросила паспорт кобылы ей под ноги и спросила:
– Кира Васильевна, это не вы потеряли?
Она наклонилась, молча прочитала бумагу и кивком пригласила меня в класс.
– Собирай книги – и марш отсюда! Я тебя исключаю из школы.
– Что?!
– Иди и скажи матери, что ты теперь исключена.
– Слава тебе господи! – буркнула я.
Учительница вышла, продолжая на ходу доедать початок вареной кукурузы. Но чувство свободы повисло в воздухе как-то очень зыбко. Куда мне? Побрела к дому и села на большой теплый камень возле калитки. Мамы не было. Сердце билось тревожно: куда я теперь исключалась? Разве можно без школы? Вижу, мама торопливо идет, а в правой руке у нее большая черная тарелка со шнурком.
– Ты чего как дохлая? Пошли музыку слушать!
Оказывается, нам провели радио. Мама торопливо воткнула штепсель в розетку и… «С подружками по ягоду ходить…» – меня подбросило чуть не на метр. Я была очень эмоциональной, и так неожиданно впервые меня шарахнуло, как бомбой; от чар неведомых ранее звуков и от страха при воспоминании об исключении из школы меня всю затрясло.
– Что с тобой?! – закричала мама. – Малярия, что ли? – Она прикоснулась губами к моему лбу. – Жару вроде нет… Что с тобой?
Я обняла ее и так зарыдала, как еще не плакала никогда. Я рассказала маме об исключении и о том, что выкрала у нее из бумаг паспорт кобылы.
– A-а, пошли они… Ты еще маленькая. На тот год пойдешь. Как раз тебе исполнится семь.
Мама поглаживала меня по спине, музыка играла – было хорошо и счастливо.
– Так ей и надо! Чтобы учительницей быть, надо еще сначала выучиться на нее… А она где только не работала! – вдруг рассмеялась мама.
В моем детстве как бы полное отсутствие отца. Наверно, потому, что был он постоянно в военных лагерях. И там, я думала, будет всегда. Мне не повезло: я не любила своего отца. А вот мама… Все у нее бегом, все у нее получается – блины до рассвета и потом работа в райзо. Еще она очень любила писать плакаты: как плакат, так какое-то свершение. Я ей помогала – квасила краску, расстилала по полу красный материал, на котором мамочка, стоя на четвереньках, писала, как надо жить. А кто лучше нее знал об этом?!
– Давай, доченька, побыстрее – надо до приезда папы успеть. Он не любит, когда я крашу или пою.
Ах, что за жизнь! Я еще была мала, но мой музыкальный слух, унаследованный от предков мамы и от нее самой, наслаждался, когда она пела. Ее волшебный альт, как говорится, сводил всех с ума, и, конечно же, меня, влюбленную в нее – такую подвижную, такую революционную. С постоянным животиком, в котором были мои будущие братья и сестры, мама бегала, как с почтовой сумкой, и делала все для нашей новой, любимой тогда всеми советской власти. Меня она тоже без труда научила любить советскую власть – ведь это мамина власть, она так хочет, и я так сразу захотела.
Помню, однажды, когда мне было лет девять, приехал папа, военный, красивый. У него были такие маленькие кисти рук. За столом сидели еще какие-то дядьки, потом они