работой и жизнью Люба ставила знак равенства. “Сеанс” для нее был не просто журналом, а семьей, миссией, сектой, образом жизни, включавшим пьяные посиделки до утра, пение советских песен, разговоры о главном в густом сигаретном дыму. Ты не умел растворяться в групповом экстазе, опасался любого кликушества, держал прохладную дистанцию между дружбой и профессией. Наверное, во времена студии “На подоконнике” ты прошел этот юношеский этап группового единения, но там ты был творцом и движущей силой коллективного духа. А здесь – кем-то другим. Конечно, ты, привыкший всегда и везде быть в центре внимания, не мог этого выдержать и предпочитал вовсе оставаться в стороне. К этому моменту ты уже совсем не пил, что не способствовало экстатическому слиянию. Так что, даже будучи вовлеченным в дела “Сеанса”, ты оставался чужим, скользил по поверхности, умело изображая то восторженную наивность, то профессорскую сухость, то бесшабашную веселость – словом, то, что в данный момент нужно было Любе. Тебя слегка раздражало, что Люба хотела наполнить журнал до краев обнаженными эмоциями, тебе казалось, что эссеистика “Сеанса” балансирует на грани дурного вкуса. Но Люба, конечно, была права. Время требовало именно такого журнала – по-женски страстного, не похожего ни на академическое “Искусство кино”, ни на глянцевый “Экран”. Эмоции через край вместо сухого анализа. Пафос, усмиренный черно-белым авангардным дизайном (за дизайн отвечала Ира Тарханова, жена моего будущего мужа Леши, вот так у нас всё переплелось). Большой формат, матовая бумага, неизбитая лексика, эссе вместо рецензий, манифесты вместо передовиц. Люба любила сравнивать “Сеанс” с Cahiers Du Cinema. Сходство если и было, то только в том, что оба журнала выразили свое взбунтовавшееся время.
Не помню, кто первый назвал Любу “маманей” – прозвище, которое за ней закрепилось. Наверное, это все-таки был ты.
– Маманя – бандерша, – говорил ты.
И в этом было столько же восхищения, сколько и легкой брезгливости. Ты шутливо называл ее “Рыба моя!”, маманя млела и хохотала, как филин. Когда мы стали общаться чаще, хитрая Люба быстро поняла, что наложить на тебя лапы легче всего, подобравшись ко мне, и стала называть меня “маманя маленькая” – в знак нашего душевного родства и в противовес себе, “мамане большой”. Тебя это страшно раздражало:
– Какая ты, на фиг, маманя, Иванчик?
23
Привет, Иван! В нашей паре ты был большим Иваном, а я – маленьким, несмотря на то, что я была выше тебя. Но тебе нравилось, когда я называла тебя большим Иваном. И ты, конечно, был для меня таким огромным! И – светлым, легким, ласковым. Куда ушли надменность и поза, которые раньше так пугали меня? Начало нашей совместной жизни совпало с наступлением голодных осени и зимы 1990–1991 годов. Мы как-то со стороны наблюдали, как из магазинов стремительно исчезают продукты. Последними остались болгарские консервы под названием “Славянская трапеза” – из них на пустых полках выстраивали