и Зуев почувствовал в его молчании какое-то новое уважение. Секундно вспыхнула гордость, да только впереди, на деке у соперников, извивался большой красный язык. Белоглаз с Лозинским, всю эту стремительную эпопею наблюдая, текли полубоком, и только теперь встрепенулись.
Это была странная, диссонансная пара, оттого, наверное, постоянно впадавшая в какое-нибудь настроение. Молодой растатуированный в лад байдарке полуголый Белоглаз – и седоватый, смирно-внимательный Лозинский, даже в самую жару снимавший майку лишь искупаться. Силы в нём никакой не было видно – одна жилистость и очки, несмотря на которые он сидел рулевым. Когда байдарки поравнялись, он посмотрел на Белова и тихо произнёс:
– А мы испугались…
Зуев заметил, как Белоглаз прикусил губу.
– Ну и правильно, – утешил Белов, – костей могли не собрать. Сам каюсь, что рано рисковать начал, да спасибо, повезло.
Он говорил словно чужим голосом самому себе.
– Другому причеши, Стасик, – вздохнул Лозинский.
– А вы что по тени ходите? – спросил Зуев Белоглаза, чтобы тоже сказать. – Мы за вами шли, вы всё к права жмётесь…
Белоглаз косо дёрнул веслом – и фонтанчик оплескал Зуева. Белов слегка развёл лодки. Зуев покосился: по скулам Белоглаза гульнули желваки, и он безразлично ответил, глядя далеко перед собой:
– Как лучше, так и идём. А на реке много места.
Лозинский поправил очки, осмотрел реку и оставил курс под берегом. Никакой особенной пользы тут не было.
– Ну, ладно, а мы на солнышко, – громко сказал Белов. – Повеселее всё-таки.
Зуев подумал, что с такими желваками их не отпустят, но ошибся. Белоглаз с Лозинским отошли от борьбы, и связки не получилось. Отрыва, правда, тоже не вышло, потому что вскоре возник новый порог, и некогда было ни оглядываться, ни ускоряться.
Порог миновали легко, а за ним байдарку вынесло на длинную густую шиверу. Стремнина здесь разбила тональность и хлынула вся и всюду, как хроматический реквием. Поперёк и наискось, сталкиваясь и исчезая, – шивера кипела, не позволяя рассчитать этот каменный слалом. Белов влетел и повёл; он называл это, рассуждая для кого-нибудь, опытом интуиции, – в действительном же чувстве было то, что, не зная иногда за пять метров своего следующего хода, он мысленно пропадал – и возникал уже там, дальше, проскочив разрыв каким-то автоматическим вольтом. Это было исполнением скрытой воли реки, вшёптанным ею в онемевшую беспомощность мышц. Такое свойство наития – квантоваться, то есть всё время кончаться – возбуждало в Белове потребность возобновления, риском или вообще, словно он был одновременно фокусником, разыгрывающим тонкий, неосязаемый трюк, и зрителем, жадно просящим повторения и всё же никак не успевающим разоблачить волшебный секрет.
Зуев поначалу уже привычно подрабатывал втихую, ожидая команды или сам резкими выкриками предупреждая