с таксистом заранее. Об этом уговорились с вечера, после скандала, Стелла заявляла, что лучше ей умереть, чем дать чаевые шоферу.
– Я тогда на трамвае поеду, – уперлась она.
– Будет дождь, – говорил дядя Вернон. – Ты же вымокнешь вся.
Она отвечала, что ей плевать. У нее, мол, есть кое-что за душой, что будет безвозвратно испорчено, если она себе позволит совать человеку чаевые.
– Ну, накинь ты ему шесть пенсов, – не сдавался дядя Вернон. – Девять от силы. В чем дело, не пойму?
А она, мол, нет, сам процесс унизительный. Вредный и тому, кто дает, и тому, кто получает.
– Так и не набавляй ему ничего, дурья твоя голова, – не уступал дядя Вернон. – Сунь ему, сколько настучит, и дай деру.
Бесполезно было спорить с девчонкой. С вечной ее демагогией. Конечно, судьба у нее с самого начала не ахти как ладно сложилась, так ведь не у нее первой, не у нее последней, и это еще не резон из каждого пустяка выжимать до последней капли трагедию. Чувства же не белье после стирки. Их не надо вывешивать на веревке всем напоказ.
По большей части ее поведение отдавало показухой и беспринципностью. Он встречал таких в армии: люди из рабочей среды, из простых, начитаются книжек и потом дурью мучаются. Будь она мальчишкой, он бы ее разок-другой вытянул ремешком, ну или бы хоть отшлепал.
Что, например, за выдумка – и, между прочим, накладная – палить на лестнице электричество, только-только стемнеет. По версии Лили, так это она запомнила якобы те дела, когда свет горел среди ночи, – господи, да всего же девять месяцев было ребенку! Нет, он лично грешил на поэзию, песенки, куплетики про тоску и печаль, на которых она помешалась; и, между прочим, ему не очень-то верилось в эту самую боязнь темноты. При затемнении, например, когда весь город тонул в чернильном мраке, выбегала же она во двор и битый час причитала, как на похоронах, стоя под черной ольхой. Или тот случай, когда он приехал на побывку, а она удрала из убежища, и они с ответственным по бомбежкам обыскались ее, с ног сбились, и она нашлась на кладбище, сидела у ограды и в ладошки хлопала, когда сахарные склады на Док-роуд лопались, как бумажные кульки, и фейерверком взлетали над городом искры. Это как понимать?
Всегда невозможная была, всегда черт те что выделывала из-за мелочей, мимо которых нормальный человек пройдет и не заметит. А она ополчается, воюет, доводит прямо-таки до нелепости. Он не забыл, какой она устроила концерт, когда пришлось убрать с площадки этот декоративный фонтанчик. Орала: он калечит ее прошлое, с корнем выдирает воспоминанья. Он язык прикусил, чуть не брякнул, что в данном случае оно и лучше. Бывает кое-что и похлеще, чем когда убирают фонтанчик. Вот вам наглядный пример, какая сомнительная вещь – наука история: любой пересказ событий заведомо однобок.
Трудно дался ему, еле простил; и тот безобразный номер, который она отколола из-за срубленной черной ольхи на темных задворках: выскочила из дому как полоумная, буквально бросилась на топор. Ма Танг, соседка, решила, что он убивает девочку, стала швырять в него