неплохо обходятся, контрастирует с той глубокой детализацией, которой обычно снабжены процедуры ведения переноса, анализа сопротивлений или толкования сновидений. Все, что располагается между приемом субъекта в анализ и колебаниями аналитика на этот счет, скрыто непроницаемой завесой, бросающей на анализанта тень неуверенности, которая особенно остро проявляется в начале анализа и выражается в мучительном для интеллектуальных носителей симптома вопросе о том, окажутся ли они в своем анализе «на уровне». Этот момент хорошо знаком клиницистам, научившимся его использовать для скорейшего формирования переноса.
Несмотря на все свои требования и к аудитории, и к анализантам – те, что Лакан впоследствии ко всеобщему раздражению назовет «покровами аналитической интеллектуализации», – аналитик не становится субъектом профессионально привилегированного класса. В его положении нет никаких атрибутов цехового аристократизма, подозрения в котором неизменно сопровождают аналитическую практику, создавая иллюзию герметичности аналитического сообщества, его пресловутой автономии. Замкнутость эта носит неизменно временный и ненадежный характер, поскольку желание выталкивает аналитика вовне, к аудитории, и это побуждение невозможно сдерживать. Однако, как только этот выход происходит, анализирующий субъект склонен немедленно отступить назад, уверяя, что не имел в виду ничего радикального. Это показывает, до какой степени рационализации Фрейда, предусмотрительно заготовленные им на случай необходимости засвидетельствовать данные своей практики, въелись в традицию рутинного аналитического самоотчета: от аналитиков практически невозможно услышать, чтобы они помышляли о чем-то, кроме «хорошего, профессионального анализа». Даже когда данные этого самоотчета проблематизируются изнутри, как в случае довольно радикального вмешательства в устоявшуюся аналитическую среду лакановской повестки, пошатнувшееся равновесие довольно быстро восстанавливается. После временного потрясения, вызванного лакановскими заявлениями об анализе как о практике принципиально нелечебной или об отказе от задачи адаптировать и доращивать невротических субъектов до искомой степени сексуального развития, аналитики очень скоро обнаруживают, что никакого шока от такой перемены повестки не испытывают, а сами озвученные тезисы вполне согласуются с фрейдовскими замечаниями о принципиальном отличии хода анализа от перманентного врачебного попечения.
Вывод из этого может быть только один: на уровне аналитического высказывания после Лакана все вернулось на круги своя – к предположению, что любой фрейдовский жест, сколь бы экстравагантным он ни был, по существу ничего скандального в себе не содержит, поскольку служит тактическим приемом анализа, подкрепляющим статус-кво. Если именем Фрейда требуют отказаться от лечения или поддержки эго анализанта, то лишь потому, что иные действия скорее всего затормозили бы работу