предотвращенный им же самим его конец жизни. И сюда, где живет его семья, он больше не вернется.
На небе, словно поддерживая его шествие, летели легкой беззаботностью кучерявые облака, меняя свои формы. Погода в этот день на середину июля выдалась весьма теплой. Не настолько пекло, но Григорий Ефимович хотел вот-вот снять свою поношенную, но чистую рубаху, но только скинул поясок, накинул на плечи легкую тужурку и спешил неизведанно куда, но только знал, ему нужно туда, в столицу, к Алешеньке.
Известие о том, что цесаревичу стало вновь плохо, написала одна из фрейлин государыни. В следующем времени покинутая Анна, так звали ее, озлобленная на растленного столичной жизнью великого старца, как называли его при дворе последнего государя тонувшей в предательстве народом России.
Григорий шел, не поворачивая головы назад. Пару часов он расстался с женой, глянул в преданные очи дочери и вышел за дверь.
Разговор с женой был коротким.
– Так надо, Прасковья, – сказал он, едва сдерживая ее порыв.
– Ну и катись к ней, к этим… фифам дворцовым… – Прасковья не могла подобрать слов, ругательств, для того чтобы достучаться до мужа.
Желание высказать Григорию о неправоте его поступков перебивались с его планами. В тот же момент его жена понимала: раз мужу так угодно, значит так надо, значит так надо не только ему, но и всей России. Хотя страна для нее ограничивалась одним хозяйством, сударушками-сплетницами, настоящими подругами Марией и Павлушей, ее сестру звали Паша.
Все же обнять на прощание Григорию свою жену удалось. Она была у него сильная женщина, давно привыкла к его фривольностям, выпивке, так же, как понимал ее и сам Новых, поддерживал. Раз надо было с мужиками идти косить траву, значит надо, раз надо дверь подрубить, значит надо. Хозяйство он вел исправно, что собственно и требовалось от мужика. Остальное дело бабье.
На распутье, там, где чаще ходили повозки в город, Григорий Ефимович планировал ожидать любую попутку. Но до развилки оставалось пути около часа, не меньше. В это время он шел, словно устремленный. Его там ждут, он там нужен. Хотя желание повернуться, остаться оставалось. Остаться с теми людьми, которые его не понимали. В прошлом месяце его едва оставили в живых односельчане по поводу воровства коней по обвинению подложно. Григорий никогда не брал чужого. В поле его заметила дочь, лежащего, окровавленного, тем и облегчила его состояние. В этот момент он едва не проклял всех тех, кто окружал его. Но то, что он оставил семью, ни сравнивалось с той ролью, которую он выдумал сам. А Прасковья, она женщина дальновидная, отчасти привыкла тянуть быт и дом.
На свое отступление, однако, он все же желал испытать порабощительный час и ощущение невзгод одиночества и предательства односельчан. К этому времени близился раскол среди населения, где зажиточные самые мелкие крестьяне будут ощущать на себе разорение своих хозяйств.
– Григорий Ефимович, – его окликнули.
Это был худощавый, на вид двадцати пяти лет мужчина, на носу у него болтались круглые очки.
– Я вас все догнать не могу, – заискивающе всматриваясь в небритое лицо Новых, говорил молодой человек.
Мужчина не понимал его, но остановился, пытливо выискивая знакомых сельчан. Нет, этого человека он не знал.
– Я с вами хотел задержать попутку, вы ведь в город?
– Да, – ответил Новых.
– Ну, пойдемте, – сказал юноша, и незаметно для своего попутчика оглядел краем взгляда пустошь скошенного поля.
– А как семья, Григорий Ефимович?
Новых пожал плечами, у него не было особого желания делиться с незнакомыми ему людьми, но тот выявлял благо к их общению, лицо его хоть и казалось хитрым, но располагало к откровению.
– Нормально, недовольна только вот Прасковьюшка… Да и доча, не знаю, как будет расти без отца-то, – словно задумавшись, глядя вдаль, Григорий вновь двинулся вперед.
– А вы ее к себе потом возьмите, – посоветовал незнакомец.
Григорию моментально совет понравился. Он обратил взгляд на молодого человека, стараясь читать его мысль.
Нет, на добродельного и чистого попутчика он все же не тянул. Тогда что же этому человеку от него нужно. Григорий вновь остановился, пытаясь проникнуть в его сущность, как часто он это делал, чтобы быть уверенным, что этот человек ему не навредит. Нет, истечения вреда от него не следует, но ощущение необходимости его в нем заставляет чем-то впечатлить от его сущности. Но что? Гадал он.
– А вы, собственно, кто будете? – спросил Новых.
– Ох, простите меня великодушно, Николай Проскурин, заместитель государственного учреждения по иностранным делам.
Григорий вновь смутился. Ведь, бывая во дворце и леча Алексея, ему никогда не приходилось слышать о таких формах государственного управления.
– О, – догадался об этом незнакомец, – эта профонтация была создана недавно, по указу самого Николая!
Проскурин, казалось, гордился своими делами государственными.
– Она включает…
– Да