Новогорическая и фастасмагодняя.
«Есть мнение? – подумал Космос. – «Нет, намного веселее есть тех, у кого есть мнение», – и, после недолгих по астрологическим меркам раздумий, решил-таки перевернуть страничку календаря. «А не попробовать ли мне вот так?», – в три глотка осушив бокал портера и затянувшись контрабандно доставленной из Голландии «козьей ножкой», он скоррелировал перпендикуляры в параллели, и миры однопомётные как по смазанному вновь вошли друг в друга. «А табачок-то космический», – на выдохе произнёс Космос. «Хотя какой у меня ещё может быть, если меня все так и зовут?»
– Здравствуйте, Вас случайно не Мефодий зовут?
– Вообще-то, Аглаей, женщина я…
– Очень страшная вы женщина, Мефодий…
На этом неловком моменте Фодя резко очнулся. На календаре по ощущениям должно было бы быть что-то наподобие первого января, но в голове по ленте Мебиуса пешкодралил лишь один вопрос: «Что это было?»
После двенадцатого удара он, каким-то странным образом, оказался на Кубани в обществе празднующих казаков. Пили самограй. За Новый год пили, за Россию-матушку, за урожай… Много ещё за что пили. И курили. На вопрос: «Где найти Глашку?» казаки, словно сговорившись, нестройным хором отвечали: «Сейчас ещё посидим немножко, сядем на коней и сыщем тебе Аглаю!» Но потом снова сидели, и пили, и дышали в лицо перегаром с каким-то странным травянистым послевкусием. На коней никто так и не сел. Фодя не знал, но коней казакам нынче давали только в праздники покрасоваться.
В голове внезапно включился неизвестно откуда там взявшийся патефон. Пластинку заело на трудноразличимой за треском и шумами фразе «Хочу втебиться я, любя». Какой патефон, какая пластинка, какое «втебиться?», – пытался склеить себя по частям Меф, но получалось слабо. То ли клей-карандаш для этого не очень годился, то ли осколки сознания слабо подходили друг к другу.
«Не за то отец сына лупил, что пил тот не в меру, а за то, что опохмелялся, стервец, не по Уставу!», – громом с потолка вдруг разразился голос старого кубанского казака, который всю эту ночь подливал и подливал ему самограй в мутный стакан. Мефодий, пошатываясь, пошёл на кухню. Чистых стаканов не было. Кружек тоже. Понюхав поочередно несколько попавшихся под руку стекляшек, Мефодий сел на табурет и ни к селу, не к городу, но, видимо, что-то имея в виду, сказал казаку в потолке: «Виски со вкусом пива, пиво со вкусом текилы, текила со вкусом джина, и только растворимый кофе со вкусом шелухи от жареных семок. Если я что-то захочу изменить в своей жизни, я просто помою посуду».
– Так, потерпевший… – голосом штабс-генерала ответил ему из недр потолка казак.
– Я не потерпевший!
– Это – пока…
Внезапно из туманности на столе материализовался стакан с самограем. Казак вылез из потолочного шва, всунул гранённик Фоде в неуверенные пальцы, сверху обжал своей мозолистой ладонью и заставил выпить. Дрожь и помутнение в глазах Мефодия развеял внезапно заигравший без заиканий