здесь, с ними!
Даже не успев закончить свою просьбу, она чувствует тяжесть на сердце, груз сотен обстоятельств, которые привязывают их к Дели. Ее матери все нездоровится, и она не встает с кровати. Отцу дома нужен его «маленький друг», как он всегда зовет ее.
– Когда-нибудь я буду жить далеко-далеко отсюда, – заканчивает она свой рассказ, торжественно прижимая руку к груди. Я смотрю на нее, раскрыв рот: ноздри ее раздуваются, пристальный взгляд устремлен на меня, густые прямые брови сведены на переносице. Она почесывает голову деревянной ручкой своей кисти, сбивая волосы в этом месте в неопрятный ком.
– Я возьму тебя с собой, Мышкин. Будем странствовать по свету в поисках приключений. Будем ездить с цирком и жить в шатре. Только не в таком, как у того фокусника. В хорошем. Со слонятами.
– Поехали сегодня! – кричу я. Мне семь, и для меня немыслимо, как можно, проснувшись, не свернуться калачиком подле нее, такой теплой и сонной. В животе крутит. – Ты точно уезжаешь? Ты правда-правда возьмешь меня с собой? – Она не отвечает, и я уточняю: – А тетю Лизу возьмешь?
Лиза Макнелли – ее лучшая подруга, они видятся каждый день, по меньшей мере по разу. Не может быть, чтобы мама уехала без хотя бы одного из нас. Если она скажет, что не поедет без Лизы, – это будет означать, что я тоже еду.
Рассмеявшись, как всегда загадочно, мать говорит:
– Чем бы ты ни занимался, продолжай мечтать.
Она прижимает мои уши к голове. «Может, когда-нибудь они не будут так топорщиться», – говорят ее глаза. Потом спрыгивает с дивана, на котором мы сидели, и отряхивает сари. Когда мать принаряжается, зная, что ей предстоит выходить, то всегда надевает что-нибудь красивое, блестящее, подбирает подходящие сережки; а когда остается дома, то ходит в чем придется – в застиранных мягких хлопковых вещах с пятнами от куркумы и штопаных, выцветших блузках. Но каждый день, собрав волосы на затылке в узел, она украшает его венком из душистых цветов. Ежевечерне после полива садовник собирает с кустов на краю внутреннего дворика белые цветки жасмина и плетет из них для нее гирлянды. Бывает, она носит в волосах один или два цветка чампы[27]. Когда я сижу совсем близко от нее, нос наполняется запахом увядающих цветов. Она легонько щиплет меня за ухо:
– Пора заняться ужином. Они воду уже набрали или еще нет? Сбегай, поищи Банно Диди.
Звякает ключами от буфета, как будто это совершенно обычный день. Как будто все последующие дни будут ровно такими же.
Иногда вечерами мать поет песню, которую услышала тем днем в Шантиникетане. Поет ее, только когда на крыше, кроме нас двоих, никого нет и (так она мне объясняет) только если небо похоже на игольницу с россыпью звезд, которых, по ее подсчетам, должно быть не менее двух тысяч двадцати двух. Это наша песня, моя и ее, объясняет она, и, если мне когда-нибудь будет грустно или страшно, я должен буду ее спеть. Когда я был поменьше, она подхватывала меня на руки и кружилась со мной, напевая, а сейчас порхает