появившимися возможностями. Во всяком случае, так казалось тогда мне, студенту-первокурснику театроведческого факультета ГИТИСа (ныне Российского института театрального искусства).
Моя семья была не богатой, но, по советским меркам, вполне благополучной и обеспеченной. Политика как таковая меня в те годы интересовала мало; другое дело – сама жизнь, в которой впечатления театральные и впечатления чисто бытовые сливались воедино, давая редкое ощущение нахождения в центре исторических событий. В Москву приезжали лучшие мировые режиссеры – Ингмар Бергман, Питер Брук и другие. Радость от их спектаклей дополнялась закулисными встречами с актерами. Я тогда еще очень плохо знал английский, но сама возможность говорить с ними на одном языке о театре и стране была важнее того, о чем мы говорили. Жизнь представлялась пестрой и очень занятной.
Ощущение свободы рождалось не из политических речей, а из самого воздуха, самой атмосферы, царившей, к примеру, в 39-ой аудитории ГИТИСа на третьем этаже московского особняка, где студенты Петра Фоменко играли дипломный спектакль “Волки и овцы”. Спектакль начинался часов в семь или восемь – лучи заходящего солнца освещали окна, на которых были нарисованы замоскворецкие пейзажи. В какой-то момент окна распахивались; теплый воздух заполнял зал и сам спектакль. На улице радовали глаз деревья с ярко-зеленой листвой. Естественный свет преломлялся в художественное впечатление. В вечернем воздухе, сладостно щемя сердце, разливался романс, под звуки которого на гамаке раскачивалась Глафира – Галя Тюнина; она дурманила и кружила голову Лыняеву (Юра Степанов). Жизнь за окном сливалась с жизнью на сцене – дыхание было легким и свободным.
Юношеский максимализм уверял, что подобные чувства испытывают вокруг практически все. Но, оглядываясь теперь назад, я понимаю, что тогдашнее ощущение подъема, оптимизма и открывающихся возможностей было типично лишь для относительно небольшой группы, принадлежность к которой определяли уровень образования, возраст (отчасти), социальный статус и прописка. Для большинства же населения России развал Советского Союза означал резкое падение уровня жизни и социального статуса и был неразрывно связан с растерянностью и неопределенностью. Однако в тот момент людям моего круга и поколения казалось, что история на нашей стороне и что будущее принадлежит нам. Ни страха, ни чувства унижения не было. Помню, как студентом я ехал на поезде (самолет был не по карману) в Лондон через всю Восточную Европу и гордился своей страной, которая ассоциировалась тогда со свободой. Правда, поесть в этом поезде было решительно негде и нечего, но это не омрачало путешествия.
Августовский путч 1991 года был последним и нелепым спазмом режима, который не осознал, что уже несколько лет как умер. Конец Советского Союза пришелся на конец года, и провожали его именно как старый год, который успел порядком надоесть. Речь Горбачева 25 декабря 1991 года и спуск