мертвая девушка со смутно знакомым лицом.
Пальцы почти не слушались Оболенскую, посему корсет она решила не надевать, и не без труда натянула на себя только платье. Очень простого, на ее удачу, покроя. После этого Настасья Павловна схватила свои плащ и веер, и быстро выскочила за дверь, желая удостовериться, что Петр Иванович не покинул ее.
Он был на месте. Опершись плечом о стену, господин лейб-квор с интересом разглядывал Моцарта, застывшего в позе, полной такого достоинства, какое только может быть у металлического пианино, сплошь и рядом украшенного уродливыми заплатами.
Отметив про себя тот факт, что дама с плетью исчезла, Настасья Павловна наконец отважно взглянула Петру Ивановичу в лицо и решительно заявила:
– Я иду с вами.
Тот успел лишь рот приоткрыть, дабы сказать что-то, что явно не понравилось бы Настасье Павловне, как вдруг в царящей вокруг тишине послышался негромкий и оттого ещё более зловещий смех. Оболенская и Шульц слаженно обернулись на звук и успели заметить край плаща, мелькнувший за поворотом коридора, ведшего к сцене. Оба, не сговариваясь, тут же рванулись следом за злодеем. Внезапно единственный фонарь, освещавший закулисье, погас, и в наступившей темноте они различили – а может, им это только почудилось – неясную тень, скрывшуюся за занавесом и, не раздумывая, побежали за ней следом. И только когда в глаза им ударил яркий свет, Настасья Павловна поняла, что они снова оказались на сцене. И снова – в главных ролях.
***
Утром того дня, когда знать Шулербурга томилась в предвкушении представления, что давалось в «Ночной розе» нынче же вечером, Шульц проснулся отчего-то злым и невыспавшимся. Трое суток кряду, посвящённые слежке, не прошли бесследно. В своей удобной постели лейб-квор проворочался с боку на бок несколько часов перед тем, как Морфей увлёк его в свои объятья. И хоть мысленно заверял себя, что причиною тому была исключительно усталость, которая действовала на него совершенно непостижимым образом, наслав бессонницу, стоило признаться, что виною были также думы об Оболенской.
В полудрёме перед мысленным взором Петра Ивановича мелькали возмутительно откровенные, но приятные глазу – и, чего греха таить, другим частям тела – картины. И, начисто лишённый сил, Шульц даже не пытался изгнать их из своих фантазий.
Ему представлялось, что они с Оболенской одни, танцуют, окружённые вековыми деревьями, и он крепко прижимает к себе стройный девичий стан.
– Настасья Павловна, одежда ваша, прямо скажем, совсем не по моде Шулербурга, – отчаянно ругая себя последними словами за столь откровенную невежливость, всё же проговорил лейб-квор, запрещая себе опускать взгляд и смотреть на обнажённые почти по колено ноги Оболенской, обтянутые шёлковыми чулками. – Так и инфлюэнцу подхватить недолго, право слово.
– Что вы, Пётр Иванович? Мы же в вашем сне. А здесь нам можно всё…
С последними словами Оболенская потянулась к его устам, что тут же разомкнулись ей навстречу, и Шульц понял, что окончательно пропал.
Лейб-квор был зол, но