просто. У меня здесь никого нет. Ни друзей, ни родных. Когда-то я родился в этом городе. Вот, пожалуй, все, что меня с ним связывает.
Эвридика: Простите, что я вас спрашиваю, мсье.
Орфей: Пустяки. В конце концов, всегда приятно, когда кто-то интересуется твоей жизнью.
Эвридика: Да, мсье. (Чуть помедлив). Тогда, может быть, вы разрешите мне спросить вас еще кое-что?
Орфей: Конечно. О чем угодно.
Эвридика: Ах, господин солдат, вы ведь не станете надо мной смеяться? Скажите, вы ведь, наверное, были на передовой?
Орфей: Увы, мадемуазель. Еще позавчера вечером.
Эвридика: Мне рассказывали, будто она похоже на Ад. На Ад или даже на что-то, что еще хуже всякого Ада… Это правда?
Орфей (неожиданно холодно): Нет, мадемуазель.
Эвридика: Нет?
Орфей: Сказать по правде, мадемуазель, я ничего не знаю про Ад, но боюсь, что то, о чем вы спрашиваете, не похоже ни на Ад, ни даже на Чистилище.
Эвридика: Нет?
Орфей: Ничего общего, мадемуазель.
Эвридика: Но почему? Все время ждать, что в любую минуту тебя могут убить, слышать свист осколков или вой самолетов, прятаться в земле и знать, что от тебя ничего не зависит? А утром снова просыпаться, чтобы опять идти убивать или быть убитым – разве это не Ад, господин солдат?
Орфей (холодно): Это всего лишь война, мадемуазель. Не будешь убивать сам, значит, в конце концов, убьют тебя или того, кто находится рядом с тобой. Все очень просто, мадемуазель.
Эвридика: Кажется, я где-то уже это слышала… И все-таки, наверное, это должен быть совсем другой мир, господин солдат.
Орфей: Самый обыкновенный. (Слегка насмешливо). Примерно, такой, каким его показывают в кинохронике или описывают в газетах.
Эвридика (упрямо): А мне почему-то кажется, что все-таки немного другой.
Орфей (сухо): Возможно, вы знаете это лучше меня мадемуазель. И, тем не менее, я должен сказать вам, что там нет ничего особенного. Обыкновенный мир, где живут самые обыкновенные люди, которые пьют, воруют, выслуживаются, рассказывают небылицы, пишут доносы, играют в карты, сплетничают, скучают, умирают, иногда совершают подвиги, ухаживают, – если найдется за кем, – мерзнут, боятся, работают, убивают себе подобных и дают убить себя, – одним словом, живут самой обыкновенной жизнью, такой же, как здесь или в любом другом месте… В конце концов, мадемуазель, человек – это такое животное, которое очень быстро ко всему привыкает. К смерти, к грязи, к нищете, к чужой и своей глупости, к опасности и изменам, к вою самолетов по утрам, к чему угодно. А привыкнув, он начинает думать, что все, что с ним происходит, это в порядке вещей, так, как оно и должно быть. (Усмехаясь). Вот почему, с некоторой натяжкой, можно сказать, что все, что пишется в газетах – это чистая правда, мадемуазель…
Эвридика: Простите, но мне кажется, что вы говорите совсем не то, что думаете.
Орфей (почти злобно): А вы бы, наверное, хотели, чтобы я рассказал вам какую-нибудь сказку, вроде того, что фронт – это второе Чистилище, где перед лицом смерти человек становится лучше?.. Знаете что, мадемуазель? Если вы хотите услышать что-нибудь