хоть ничего? – так же весело парирую я. – «Диллинджер мертв», надо же! Никогда о таком не слыхал.
– Понятия не имею. Я его тоже в глаза не видела. Если хочешь – возьми посмотреть. Может, и правда понравится…
На этом наш разговор заканчивается. Мы сидим в полной тишине и рассматриваем друг друга. Вернее – я пожираю глазами Анук. Ей до меня нет никакого дела. Первое впечатление не обмануло меня: Анук не изменилась. Или почти не изменилась. Ей двадцать четыре – столько же, сколько и мне, – но выглядит она на восемнадцать. Или на семнадцать, которым очень хочется поскорее вырасти.
– Расскажи о себе, – делаю я вторую попытку завязать разговор.
– Я же не прошу тебя рассказать о себе…
– Моя жизнь, наверное, была не такой интересной, Анук. – В моем исполнении эта фраза звучит как вызов, но Анук его не принимает.
Мне остается только сгорать от любви к потерянной и так и не найденной сестре. И тыкаться влажным лбом в ее молчание.
– Дед умер шесть лет назад, – пытаюсь я найти бреши в ее обороне.
– Правда? – равнодушно спрашивает Анук.
– А в школу попал фугас. Ничего от нее не осталось, только фундамент.
– Правда? – равнодушно спрашивает Анук.
– Там была война… Ты же знаешь…
– Война обязательно где-нибудь да идет. Что об этом думать…
– А помнишь, как мы сидели у бойни?
По лицу Анук пробегает тень или это мне только кажется? Нет, определенно – фиалковые глаза Анук темнеют, а губы слегка приоткрываются, распускаются, как цветок: это еще не брешь, но стена дала трещину. Сейчас нужно закрепить успех, сунуть в трещину лезвие ножа, монету с дыркой посередине, обломок чайного листа… Да, лист, пожалуй, подойдет.
– А помнишь то лето, когда все время шел дождь? И мы сидели на чердаке… А жестянку помнишь?
– Что об этом вспоминать, – Анук все так же равнодушна.
Никаких трещин, не то что лезвие ножа или чайный лист – волос не проскочит. Я ошибся. Кто ее знает, что у нее в голове… У Анук, моей девочки.
Если то же, что и в снах, которые просачиваются через шрам в моем затылке… Подумать об этом я не успеваю – из-за настойчивого звонка в дверь. Так настойчиво и требовательно может звонить только один человек – Мари-Кристин. Мари-Кристин, вот черт. Мари-Кристин, которую я самым скотским образом продинамил с обедом. Да что там, за те несколько часов, проведенных с сестрой, я даже и не вспомнил о ней.
Странно, но никаких угрызений совести я не чувствую. Более того, этот чертов звонок вызывает во мне волну ничем не обоснованной, почти детской ярости: сейчас мне хочется быть только с Анук. Молчащей, равнодушной, такой же далекой от меня, как дедов виноградник и пиниевая роща. Такой же смутной, как кровь, мерцающая в камнях у бойни.
С Анук – и ни с кем больше.
– Звонят. Ты разве не слышишь? – мягко спрашивает у меня Анук.
– Слышу. – Я даже не двигаюсь с места. – Пусть звонят.
– Ты никого не ждешь?
– Тебя.