отца и матери, тот послушает телячьей кожи (барабана), и замечанием, что богобоязненного ратного человека можно встретить не чаще, чем черного лебедя. Оттого воспитательная функция в «Ученье» выражена несравненно сильнее, чем в предыдущем уставе, более озабоченном профессионализмом воинов, нежели их нравственностью. «Ученье» рекомендует государям и начальствующим над войском во избежание всеобщей пагубы и разорения «прежде искать божьей чести и искреннему своему прибыль» [171, с. 20]. В этом случае войны признавались справедливыми, особенно если они велись против иноверцев, язычников «и иных врагов христианского имене».
Новый для воинского институционального дискурса концепт «честь», отражающий требования к моральному облику воина, получит в России широкое распространение чуть позже, начиная с XVIII века, выражаясь в понятии «воинская честь». Пока же он свидетельствует о необходимости для каждого чина снискать добрым поведением милость, благословение и помощь Божию и «счастье», т. е. удачливость в трудах и бранях. Обращение к ценностям религиозной морали вполне объяснимо, если вспомнить, что в отсутствие только формировавшихся национальных ценностей Нового времени Тридцатилетняя война формально велась под знаменем ценностей религиозных, доступных обыденному сознанию и практической морали воинов, как о том свидетельствует следующий пассаж из обязанностей полководца: «Надлежит ему ведати как ему бога прямо почитати и служити, и салдатов, которые под ним есть прилежно и с радением в страсе божии держати, и чтобы они богу честь воздавали» [171, с. 21].
Добрая нравственность полагалась залогом профессионализма и высоких боевых качеств, поскольку воинский, рыцарский дух возгорается только в тех, кому подобает «быти зерцалу учтивости, чести и чювству». Об этом не мешало бы почаще вспоминать некоторым военнослужащим, ошибочно полагающим, что грубость и брутальность есть непременная спутница мужественности и воинственности. Пример предков свидетельствует об обратном. Недаром устав с горечью отмечает: «А как ныне меж иными нашими ратными людьми делается, не так как предки наши чинили, которые на недругов своих смелым и неробливым сердцем оружьем своим дерзали, руками своими смели прииматся и побеждати. А нынешние проклинанием и божбою себя хотят обороняти, мыслят и чают, как у них у всякого слова не по сту клятвенных бесчинных слов, что они тогда не ратные люди» [171, с. 286].
Знакомство с европейскими методами ведения войн не всегда обогащало русскую традицию ратного служения. Хлынувшие в Москву после окончания Тридцатилетней войны оставшиеся без работы европейские наемники учили русских не только нужному и полезному, о чем свидетельствует приведенное выше язвительное замечание. Падение незыблемого прежде русского благочестия и воинской нравственности, привычка полагаться на многочисленность и строевую выучку войска, воспитанного на усвоении иноземной механики войны в ущерб ее духу, выразилось в запальчивой фразе воеводы Василия Борисовича Шереметева: «При моих силах можно с неприятелем управиться