описалась, а затем увидела, что все исчезло как по волшебству? Как же ее стыд, ее бессловесность?
Эмер показала на стол в обеденном зале, где малышка Люси ела в немаленькой компании друзей, все там смеялись и болтали друг с дружкой, без всякого намека на то, что случилось сегодня утром.
– Она, конечно, вся бедная-несчастная, да?
– Ненавижу, когда верх берут буржуазные ценности. Молодец, в общем. Давай теперь о “Девчонках”[72], а?
Иззи в своем порицании была серьезна, но лишь наполовину. Ей нравилось изображать из себя рупор марксизма, но роль эта нравилась Иззи скорее оттого, что она понимала, до чего здорово та ей дается. Знала, что Эмер этот спектакль тоже нравится. Рядом с Иззи Эмер чувствовала себя отважной – или же ей казалось, что в присутствии подруги она способна выходить за рамки и нарушать правила, хотя всамделишных хулиганств никогда не вытворяла.
– Эй, слушай, Иззи, я тебе прошлым вечером не звонила? – спросила она.
– Типа по телефону?
– Ага.
– Вряд ли.
– Хм.
– Хм?
– Мне приснился отчетливейший сон… в нем не мир поменялся или начал подчиняться другим законам, а я изменилась, была другим человеком в другой жизни. У меня никогда раньше таких снов не бывало.
– Сообщи прессе.
– Ну чего ты?
– Извини, но это ж смертная скукотища хуже не бывает – выслушивать пересказ чужого сна. Что там у тебя? Единорог, что ли, наблевал радугой и насрал “Старбёрстом”?[73] Обалдеть…
Обе посмеялись.
– У меня во сне был парень.
– Ничего, если я с собой покончу сейчас же?
– Знаешь, ты не очень хороший психолог.
– Я либо хороший мозговед, либо хорошая подруга. Не обе разом. Выбирай.
Эмер выбрала.
– Подруга.
Джимми Ганвейл
По дороге с работы домой Эмер зашла проведать своего восьмидесятиоднолетнего отца. Старик страдал от зачаточного маразма и обитал в доме престарелых на углу Риверсайда и Восемьдесят шестой. Там было чертовски здорово – вид на реку, круглосуточный присмотр, оплачиваемый в основном из страховки и истощавшихся отцовых сбережений, – но все равно уныло. Персонал изо всех сил старался постоянно занимать шаркавших, тряских обитателей, составлял им программы фильмов, прогулок, поездок в музеи, концертов школьных оркестров. Черепашья бурная деятельность в этом заведении вызывала у Эмер противоположное чувство: неотвратимо давала понять, что этим людям нечем, ну совершенно нечем заняться. Она появлялась здесь, и ей казалось, что мир переходил на замедленную съемку. Восемьдесят шестая улица – последняя остановка поезда смертности, экспресса “Забвение”.
Эмер обнаружила отца на кровати – как обычно, он смотрел “Новости Фокс” вместе со своей медсестрой-филиппинкой по имени Джинь-джинь (Эванджелина). Эмер воскликнула с деланым гневом:
– “Фокс”? Джинь… чего это?
– Ему хорошо, – отозвалась Джинь-джинь. – Может понимать.
Так