как, Варлаам? Маркольт баил: сбежали вы с Тихоном от него. Где укрываетесь ныне? Не отыскали вас литвины? А боярин Григорий, лиха никоего вам не причинил? – забросал князь Лев молодца вопросами.
Варлаам коротко и точно отвечал, замечая, что лицо Льва понемногу проясняется, мрачная злость его уступает место спокойной задумчивости.
– Так как же, служить мне согласны? – спросил князь. – Я вас в обиду не дам. И в накладе не останетесь. Токмо ведайте: дел у вас обоих отныне будет невпроворот.
– Мы согласны, княже, – твёрдо промолвил Варлаам.
Лев остановился у слюдяного окна, забарабанил пальцами по раме, сказал, полуобернувшись:
– Вот как содеем, хлопче. Нынче же отъезжай в Перемышль, жди меня там. Скоро, опосля сороковин, приеду. А Тихон пускай у купчихи покуда остаётся, Маркольт будет чрез него вести передавать.
– А Маркольту веришь ли ты, княже? – спросил Варлаам. Он понимал: они с Тихоном втягиваются в сложную, запутанную игру страстей, тайную и явную, и выигрыш в ней – золотая корона Галича, – или достанется Льву, или… Об этом самом «или» Варлаам запретил себе думать. И ещё была такая мысль: он – служивый человек, его дело – исполнять княжьи порученья и не забивать себе голову тем, что последует за очередным событием.
– Маркольту? – переспросил Лев. – Маркольт не предаст. А коли супротив меня что содеет, откроются кой-какие его делишки. Несдобровать ему тогда. Он это знает, потому за меня и держится. Так вот. Ну, ступай. И поспешай в Перемышль.
Как только Варлаам скрылся за дверью, княгиня Констанция, удобно расположившаяся в мягком кресле в глубине покоя, спросила:
– Что ты говорил ему про Маркольта? Что вообще за человек этот Низинич?
– Отрок отцовый. Учился в Падуе, недавно воротился, – неохотно пояснил ей Лев, устраиваясь обратно на стульчик.
– А плат?
– Сама заплати за него этой Матрёне. Думаю, уразумела сразу, что Варлаам – никакой не купец.
Князь Лев вздохнул и потянулся, хрустя суставами.
– Такие вот мне и надобны. Хитрые, умные, готовые любое трудное дело толково исполнить. А эти ещё и там, на Западе, побывали, жизнь ту изнутри знают.
– Ты и меня до сих пор иноземкой почитаешь, – обиженно скривив уста, промолвила княгиня.
– А ты таковая и есть. Одеваешься до сей поры, яко иноземка, даже кокошник не носишь. Ходишь на молитву в костёл, исповедуешься у латинского патера. Не вышиваешь, как иные жёнки, зато держишься в седле не хуже любого удальца, любишь ловитвы, конные ристания, веселье. И батюшку своего кажное лето навещать ездишь. Рази не так?
– Ты не посмеешь заставить меня изменить веру и запретить посещать отца! – вспыхнула Констанция.
Лев недовольно поморщился.
– Вот что, – перевёл он разговор на другое, – сходи к Альдоне, узнай, чем болен Шварн. Скорее всего, огненное жженье, ничего опасного. Не дал Господь здоровья братцу. Ну да все мы под Богом ходим! – Князь перекрестился, посмотрев на иконы на ставнике[91].
Проводив шуршащую