танцевать – так он никогда не танцевал. А на работу ходить и домой возвращаться, к жене, к детям, можно и на костылях. Не он первый, не он последний. Зато будет жить! Вон еще детей нужно на ноги поднимать, только-только на самостоятельную дорогу собираются выходить. Что же он натворил, чего ждал?!
И когда сослуживцы в который уже раз пришли к Алексееву по просьбе его жены, чтобы уговорить на поездку в Ленинград, он, к их удивлению, ответил, что готов ехать немедленно…
В вагон его вносили на носилках, а к приходу поезда в Ленинград была подана по телеграмме машина «Скорой помощи». Худой и бледный, небольшого роста, он казался совсем невесомым. Однако когда санитары подняли носилки, то удивленно переглянулись: можно было подумать, что под одеяло к больному положили добрый десяток кирпичей…
В нашей клинике к Алексееву, как к врачу, к собрату, понимая тяжесть его положения, все старались проявить максимум внимания. Сильно переживала за него заведующая мужским отделением Нина Даниловна Перумова – человек большой отзывчивости и доброты… После того как Георгию Васильевичу сделали рентгеновские снимки, все анализы его долго смотрел во время своего очередного обхода Николай Николаевич: сравнивал прежние и новые снимки, ощупывал опухоль, ногу, кости таза, расспрашивал… И, ничего не сказав, в мрачном настроении вышел из палаты.
Нина Даниловна спросила его:
– Что же будем делать с больным Алексеевым?
– К сожалению, придется выписать. Пусть возвращается домой. Запустил! Поздно!
– Но это значит, что отправляем домой умирать!
– Мы ему уже не помощники, – с грустью сказал Петров, и было понятно, как тяжко ему дались такие слова.
Обход продолжался… Все были мрачны, рассеянны, часто отвечали невпопад: думали о докторе Алексееве, о том, что от него ничего не скроешь, придется говорить жестокую правду. И о том думали, как несовершенна медицина, слаба хирургия – и они, врачи, острее других чувствуют это! Ведь тот же Алексеев лежит в полном сознании, с ясной головой, с желанием и дальше быть полезным обществу. Известно, что он отличный педиатр, стольких детишек вылечил, вернул к жизни… А ему самому сейчас, по существу, подписали смертный приговор: опухоль – и они бессильны перед ней! Уходят, уходят от него, скорее, скорее… А как завтра будут смотреть ему в глаза?
После обхода, через час-полтора, Нина Даниловна, которая, видно было, никак не могла успокоиться, зашла ко мне в кабинет, спросила:
– Федор Григорьевич, а вы смотрели Алексеева?
– Нет, – ответил я. – Но Николай Николаевич так тщательно его обследовал, что вряд ли мой осмотр повлияет на его решение…
– А все же посмотрели б! Такой камень на душе…
Мы пошли в палату. Алексееву еще не сказали о решении профессора, но он, кажется, догадывался: был в глубоком унынии.
Больше часа провел я у его постели. В диагнозе сомневаться не приходилось: костная опухоль переродилась в