сели с нами. Напротив нас сидел замерзший старик. Каракулевый воротник его шубы был поднят. Наверное, тоже когда-то зашел сюда укрыться от ветра.
– Да, мы попались, капут, – сказал ефрейтор.
Лейтенант, не отводя завороженных глаз от старика, поднял воротник.
– О, mein Gott[1]. Ты дурак. Мы не могли попасться, всюду заминировано. А мы даже не ранены. – Лейтенант кивнул на старика: – So das geht es nicht[2].
Это была «девятка». Каждое утро я садился на «девятку» и ехал в институт. У Флюгова подсаживались наши ребята из общежития. В вагоне становилось тесно и жарко. А в детстве мы ездили с матерью в Лесотехническую академию к отцу. Он учился там на курсах лесников. Мы ехали на «девятке». Всю дорогу я смотрел в окно… Я открыл глаза и увидел замерзшего старика. Я закрыл глаза и увидел белый корпус института среди сосен.
Как бы далеко в прошлое я ни уезжал на этом трамвае, он все равно привозил меня сюда, в эту зиму. Никак я не смог спрыгнуть на ходу и остаться там, в парке.
Лейтенант покосился на меня и сказал громко:
– Ничего, Рихард, я проснусь, и окажется, что я лежу у Пранборта на диване.
Ефрейтор смотрел на него со страхом.
– А я? – тупо спросил он.
– А ты тоже пьяный, как свинья, валяешься в коридоре.
Он говорил это уверенно и серьезно, обращаясь больше ко мне. Ефрейтор пытался улыбаться, но в его выпученных глазах белел страх. Он ничего не понимал. Вдруг я заметил у лейтенанта странную маленькую улыбку, словно он догадался, о чем я думаю, подслушал. Это была уличающая улыбка, тайный знак соумышленника.
Я стиснул винтовку.
– Ах ты, подлец, – сказал я, – не надейся, ничего у тебя не получится!
– О чем речь? – спросил Максимов.
Я перевел ему. Тогда Максимов пристально стал разглядывать лейтенанта.
– Ловко придумал, гаденыш.
Маленькое лицо лейтенанта напряглось.
– Что он сказал, пожалуйста, я хочу знать, – обеспокоенно спросил он.
– Хитрите, вот что он сказал. – Я видел, как ефрейтор насторожился.
– А вы сами… разве это не сон… вы ведь тоже… – горячо начал лейтенант, но Максимов поднялся.
– Кончай разговор!
Выходя из трамвая, лейтенант потрогал свою белую щеку и, видимо, не почувствовав, успокоился.
Посреди улицы чернела большая воронка. Пришлось карабкаться по заснеженному завалу из кирпича и балок рухнувшей стены дома. А дом стоял как в разрезе. И перед нами были комната, стол, накрытый клеенкой, на столе блестела селедочница, а на стене висел портрет Ворошилова, грудь его была увешана орденами. Открытая дверь вела прямо в небо.
– Видишь! – обрадованно сказал лейтенант ефрейтору. – Видишь! – Он вытянулся, замахал руками, словно собираясь взлететь. – Видишь, видишь, что я говорил! – кричал он.
– Заткнись… ты! – сказал Максимов и стал снимать винтовку.
Лейтенант схватил меня за рукав так, что я пошатнулся, и заговорил