Схожие мысли, одинаковые устремления – люди одной крови, навеки связанные неразрывными узами.
Человек, склонивший голову перед золотым подсвечником и тихо читающий что-то нараспев, был раввином. Он повернулся к слушателям и заговорил громче. Он то вскрикивал, то шептал, и молитва эхом отдавалась в их сердцах. То был не просто раввин, то был сразу и Поль Леви, и Джулиус, и младенец, и мальчик, и мужчина; он рассказывал о том, о чем думал отец, и о том, что видел в мечтах Джулиус. А псалом звучал как отцовская музыка, песнь, что взвивалась ввысь, затихала и растворялась в воздухе. Голос раввина, совсем как та мелодия, молил и рыдал, горевал и радовался, трепетал в непостижимой вышине, подобно крыльям птицы, рвущейся в небо; взлетал выше золотого солнца и устремлялся к звездам; утонченный, дрожащий, он пел песнь, в которой слились воедино красота и боль, страдание, восторг и душевное смятение, отчаянная мольба того, кто смотрит на небо в поисках ответа и тянется к облакам. Джулиус сидел и слушал, опершись подбородком на ладони. Молитва питала, как питают еда и питье, дарила покой и утешение, погружала в сон и сладостное забвение.
Молодой раввин – это он сам, семисвечие – символ его песни, а железные дверцы – врата в заветный город.
Джулиус погрузился в мечты, он стал ничем и никем. Он больше не маленький голодный мальчик с выпирающими ребрами – он стал неосязаемым, как музыка, как трепетная песнь; бесплотным, как шум птичьих крыльев, журчание ручейка, шелест листьев на ветру; неуловимым, как полет птицы и тень на лепестках цветка. Он был водой в реке, песком в пустыне и снегом в горах.
Когда раввин перестал молиться, Джулиус будто упал с высоты и с размаху ударился о холодную земную твердь. Люди вставали со скамей, пожимали друг другу руки. Раввин беседовал с кем-то, перегнувшись через перила галереи; железные дверцы закрылись. Джулиус вернулся в реальный мир, снова стал бедным, голодным мальчишкой в осажденной столице. Выходя вместе с другими из храма, Джулиус оглянулся на семисвечие. И вот тяжелая дверь захлопнулась за ним, и он снова очутился на площади.
Небо прояснилось, с него больше не сыпалась серая морось, но вечер выдался холодным.
«Вырасту и тоже стану раввином, – думал Джулиус. – Буду петь. И сочинять музыку, и мечтать перед золотыми свечами».
В воздухе царило безмолвие, улицы погрузились в тишину, и Джулиус вдруг понял, что грохот канонады, который был слышен целый месяц, наконец-то стих.
«Наверное, у пруссаков снаряды кончились, – думал мальчик. – А может, стрелять устали и в свою страну ушли. Хотя мне-то какое дело. Я буду раввином. Буду сочинять музыку».
Он свернул на рю де Пти-Шанс, сунув руки глубоко в карманы и наклонив вперед голову.
«Я часто буду ходить в храм, – пообещал он себе. – Как следует выучу иврит с молодым раввином и больше никогда не пойду на мессу».
На его худом личике появилась довольная улыбка.
«А еще, – размышлял он, – там не было сбора пожертвований, а значит, и платить ничего не надо…»
Он вошел в дом на рю де Пти-Шанс и стал подниматься по лестнице. Ему так хотелось