Отполировал свой нимб? Опять готов нести свою душеспасительную чушь? Ладно, чего там, жги, черт с тобою. Ну-с, каков я? А?»
Кречетов закрыл глаза: «Нет, нынче Шурке я ничего не скажу. Не поймет хохол. Смотрит на меня, а думает о сале. Решительно не поймет».
Алешка перевернулся на другой бок, с тоской слушая доносившийся из коридора бой настенных часов. Время отдохновения, имевшееся в распорядке дня, катастрофически таяло, не оставляя надежды на послеобеденный отдых.
С четырех до шести его снова ждала зубрежка текстов и отработка речи. «Ох, уж эта потешка – скачем, как саврасы без узды!».
Меж тем Сергей Борисович Козаков ревностно принялся за своего нового воспитанника. В пользу Кречетова говорила его бесподобная мимика и потрясающая гибкость тела. И когда Алексей почувствовал внимание и отнюдь не начальническое обращение Пруссака, стала проходить неуверенность, которая делала его отчасти зажатым и мешала всегдашней восприимчивости. С помощью Сергея Борисовича Кречетов окончательно уверился, что нашел-таки свою стезю. Алешка искренне привязался к Козакову и испытывал к нему глубокое благодарное чувство. Тому приходилось изо дня в день особо заниматься с Кречетовым отработкой речи, заставляя его десятки раз декламировать монологи. Усилия не замедлили дать свои плоды. Наставник по праву гордился своим воспитанником, частенько с радостью говоря: «Что ж, господа, тут, право, и моего меду есть ложка!».
Действительно, артистический рост Алексея был налицо. Хорош собою, он имел, в отличие от других, завидную сценическую внешность и задатки героя-любовника. Свобода и уверенность движений, славные манеры и, как результат большого труда – ясная, четкая речь… В краткие сроки он не только вполне оправдал, но и превзошел надежды учителя, стремительно выйдя в первые актеры учебной саратовской труппы. Юноша не без успеха играл теперь на заменах едва ли не в любом амплуа.
– У меня есть ужасный недостаток, Сергей Борисович… Молодость… ведь так? – как-то в гримерке, за чаем, после очередной репетиции с наивной открытостью задал вопрос Кречетов.
Козаков нахмурил брови и встал с дивана. Заложив руки за спину, под сюртук, он прошелся по комнате и, остановившись перед Алексеем, сказал:
– Зачем так трагично, дружок? Молодость переходит в мудрость… Не рви себе сердце… Ты говоришь дурно и стыдно. Молодость – это отнюдь не конец пьесы, не занавес. Я понимаю… Ты мечтаешь царственно, как Петров или Рюмин, носить кольчуги и доспехи, костюм Гамлета или лохмотья Лира… Так это будет, Кречетов, будет с Божьей помощью. Не ленись. Работай, учись! Впитывай мастерство корифеев… Но помни и то, что молодость – это великий дар! Увы, скоротечное счастье… И тот же вельми уважаемый нами Рюмин либо Петров уже никогда не смогут сыграть Труффальдино.
Алешка с виноватой благодарностью посмотрел на своего учителя, и ему, не в пример прежнему настроению, стало хорошо и покойно на душе. Он даже почувствовал какое-то физическое облегчение, когда мастер по-дружески