исступлении, приближается. Ни болезненность, ни безропотная покорность, ни негодование не берут больше этот народ, разделившийся на две примитивные касты: богатых и бедных, старающихся поддержать иллюзию благосостояния и щегольнуть несуществующей роскошью, за которой таится бедность, подчиненная ежемесячному ритму выплаты векселей: долгов, набранных ради того, чтобы засветиться на культовых пляжах для ВИПов, назначенных таковыми авторами журнальных статеек, собирающих светские сплетни; и эту низкопробную массу немелованной бумаги с непропечатанными чернилами жадно поглощают две трети жителей нашей страны.
Случаи описи имущества за долги увеличились вдвое.
Над нацией, прекрасно умеющей прятаться в кирпичных тайниках, навис спекулятивный пузырь, страшная опухоль, за десяток лет расползшаяся со стороны Штатов и подобно торнадо всосавшая в себя итальянцев, домовладельцев, первооткрывателей румынских красот в многосемейных домах на Черном и Каспийском морях, обладателей кредитов на тридцать лет, которые еще не в каждом банке возьмешь: слишком много сложных процедур нужно пройти, слишком много бумаг и бумажек собрать, преодолеть столько преград, и все это ради того, чтобы надеть на себя ярмо.
Затраты на мобильную связь в Италии больше, чем в любой другой стране Европы.
Внедорожники, бессмысленные недотрансформеры, рассекают по улицам больших городов.
Падает слово.
Падает образ.
Итальянцы уже не творят. Итальянский кинематограф выдает продукты, а не фильмы. Сентиментальные ленты, созданные по канонам иллюзорных чувств, к которым привыкла нация за последние двадцать лет. Успех таких фильмов у публики катастрофически неизбежен, они становятся обязательными к просмотру быдлом, в которое превратились итальянцы. Все это втюхивается как искусство нашего времени, как репрезентация нашего настоящего. Что правда, только в обратном, чем думает большинство, смысле.
Простейшие сюжеты, инфантильные фабулы продолжают прославлять псевдочувства, псевдолюбовь, за кадром наигрывают заурядные, примитивнейшие звуковые дорожки, придуманные людьми, заслужившими звание «мастеров», плоские роли разыгрываются такими же жалкими актеришками, твердо убежденными, что играют по системе Станиславского, выдавая обязывающие и связывающие заявления от лица персонажа, о котором они потом говорят примерно следующее: «Моя героиня пережила непростой опыт, поначалу она закрыта от мира и не может простить себя и других, но постепенно девушка раскрывается и выясняет, что мир еще может ее удивить. Эта роль многому меня научила», или: «Несколько месяцев я работал над ролью вместе с профессиональным скрипачом, чтобы как можно лучше передать его суть; герой закрыт, но постепенно он вновь открывается жизни и начинает прислушиваться к себе, для меня это был незабываемый опыт», так что все персонажи и все актеры выглядят на одно лицо, в конце концов, и актер – это лишь персонаж. Легкие сентиментальные истории должны заставить зрителя улыбнуться, посмеяться, но смех этот примитивен,