всю рукопись изучить). Эта повесть сама по себе неоднородна и состоит из некоторого десятка различных историй. А истории взяты не из реальности, я их придумал особенным фантастичным образом. Это что-то и сказочное, и не совсем, где-то былинное, но опять же – не очень. Сказка, она ведь, как вы понимаете, всего лишь слепок, оттиск с того, что происходит в жизни. И не всегда этот слепок бывает светлым, о чём мысли проскальзывают у меня в написанном. В общем, более не промолвлю ни слова, потому как не хочу портить удовольствия от чтения. Читайте, маменька, читайте и несите скорее рукопись… ну можно даже Шмелёву, будь он неладен со своими «Записками европейского наблюдателя».
Что меня огорчает, так это невозможность сопровождения написанного лично. С домом, как вы уже, наверное, догадались пока что никаких подвижек. К тому же Машенька в последнее время совсем слегла; к её основной болезни добавилась простуда, лютая, с температурой под сорок. Доктор Чеснаков ничего кроме компрессов и камфорового масла не рекомендует, говорит: слабость большая, организм сам должен бороться с острой стадией. Но я как раз этой стадии и опасаюсь; третий день уж лежит, едва заговаривая. А я ей, кстати, пробовал почитать кое-что из рукописи, вроде понравилось. Хотя, один б-г ведает, как я терпеть не могу бежать впереди паровоза, но перед Машенькой почитать можно, её вкусу я хотя бы доверяю…
В остальном дела слегка наладились. Виделся, между прочим, с Шуншаковым, и в этот раз проговорили с ним о литературе два вечера подряд. Я тут совсем отстал от столицы, дышу пылью в медвежьем углу, ничего не знаю… Так, говорят, Фёдор Михайлович некий фурор совершил новым романом, а только когда я теперь доберусь до него? Тоска, вселенская тоска хватает за сердце и не отпускает, а за окном бесконечная метель…
Но, впрочем, грустить уж надоело; надеюсь, что по весне прибуду и свидимся. Покамест отсылаю вам, что имею и жду хороших вестей, непременно пишите. Арнольду передавайте мой низкий поклон, и Наталье Андреевне тоже, а в особенности – Сашеньке (до сих помню этот его искристый взгляд из-под чёлки, ну надо же, чудо как хорош!).
С теплом и любовью, ваш сын, Марк».
Закончив читать, я отложил пенсне в сторону и глянул напротив. Ольга Михайловна сидела, подпирая рукой задумчивую щёку, а Леночка с Левичевым уже спали в подушках качели.
Вокруг вовсю распевали невидимые сверчки, крепко пахло жимолостью, и было хорошо на сердце, приятно, будто не письмо чужого человека я читал только что, а стихи и свои собственные, посвящённые Ольге (у меня такие были).
Не зная, что сказать я выразительно хмыкнул. Ольга откликнулась, всё ещё, видимо, витая мыслями в услышанном:
– А что же он такого написал, Фёдор Александрович? Не знаете? Это же безумно интересно, правда?
Я вспомнил о кожаной папке из сундука, в которой, возможно, как раз и хранилась рукопись этого Марка. Письмо меня самого, человека, имеющего отношения к прозе, немного раздраконило, и я тут же решил во что бы то ни стало залезть снова в мансарду – изучить сундук.
Случится