так – Полтора Улисса, умножение ироническое, ибо не дает целого числа, цельной натуры. Поясню, преувеличение собственных возможностей есть одна из самых трагических лихорадок личности, лихорадка превращается в манию, и созвучие некоей личности истоптанным путям давно ушедших воспринимается – как несомненное свидетельство тождественности величин или даже их равенства. Древние шутили точно и жестоко…
И откуда-то издалека тонкий капризный голос старого знакомого, вьющийся около обманчиво спокойствия всемилостивейшей, тонкий капризный голос:
– Истерическим росчерком голые скользкие ветки перекрыли дорогу и ветхую плесень небес. Не кончается влага в чернильнице, и у беседки в опустевшем саду под кустами скрывается бес.
Бокалы плывут над столом.
– Выпьем за поэзию и за предмет поэзии – женщину! – Не предмет, дорогой, а источник! – Пьем за источник… – И за жажду! – Совершенно бессмысленный тост, а впрочем, как угодно…
Лица гостей удлиняются, переливаются, искажаясь во взметнувшихся бокалах, собираются в трепещущий горячий шар над столом, шар взрывается, осколки разлетаются с хрустальным звоном, дыхание мое останавливается, но я сразу же прихожу в себя от вспыхнувшего в моих глазах лица Юлии. Я прослушал, я не понимаю происходящего, всемилостивейшая держит мою руку и не пускает.
– Пусть она уходит, ей просто стало дурно…
Я что-то произнес? Свояченица, почти касаясь моего уха губами, шепчет: – «Не делай глупостей, дай ей уйти…»
7
Отчего так мрачен, словно Сатурн,
где шутки легкокрылые твои,
шелестевшие в рощах Эрота? —
заговорили обступившие меня Арей,
Лициний, Альбий, Септимий, Помпей.
Чашу Цекуба я отстранил:
Жажду иного напитка. —
Рассмеялись друзья. О каком напитке
веду я речь? Стали предлагать название
напитку: Податливость Лаиды,
Неутолимость Октавии, Нежность Левкатиды,
Невинность Люцины, Стыдливость Лесбии,
Неукротимость Латонии.
Неужели, я обречена все замечать, даже если какой-то высшей силой установлена идиллия, я не пропускаю ни единого лишнего значения, собираю терпеливо, лепесток к лепестку, а ночью, надышавшись дурмана составленного букета, задыхаюсь, меня душит ясность, я вижу все и предвижу, но не вмешиваюсь, потому что невозможно самой придумать себе светлую роль, на светлых одеждах окажутся серые пятна неведомых мне помыслов, и тогда не убежать, не скрыться – участвовать до конца и может, будет суждено подать милой сестре моей сладкую отраву всезнания и всевидения?
Они сознаются друг другу только в несущественном и лгут, весело притворяясь детьми, влюбленными в шалости. И я люблю ее, прощая знакомое мне, и я могу любить его за то, что незнакомо мне, но понятно… Я могу жить рядом с ними и благословлять сегодняшний покой, но завтра уже наступило, и не один его взгляд, влюбленный и древний, на испугавшуюся этого взгляда