тот год, когда он был переведен и издан на русском, моему старшему сыну исполнилось четырнадцать, проглотив залпом роман, я тут же подсунула его Антону: «Обязательно прочитай!»
Реакция была неожиданной для меня. Прочитал и согласился, что книга – очень интересная, но…
– Знаешь, она мне показалась чем-то похожей на «Что делать?» Чернышевского, – сказал мой оболтус, проявив завидную проницательность. – Этот твой американец очень хочет научить всех жить, вот и написал учебник. Похвально. Небось, Голливуд уже экранизировал?
Я была сильно озадачена, как же мне самой это не пришло в голову! Про себя я с ожесточенным упрямством повторила это самое: «Да, похвально! И ведь работает!»
Но при трезвом размышлении вынуждена была признать, что одних благих намерений – научить человека следовать высоким моральным принципам добра и милосердия, все же недостаточно. Князь Мышкин тоже бесконечно добр и полон к людям сочувствия, но в той реальной среде, где ему приходится бытовать, ему остается только окончательно сойти с ума. Он еще может потрясти Рогожина и Настасью Филипповну, но даже их не может наставить на путь истинный. Жизнь!.. Так же, как и Катюша Маслова – не может поверить в искренность милосердия благотворителя, потому что именно с него и началось ее падение…
Достоевский и Толстой настолько правдивы и сильны в отображении внутренних душевных движений, что они не могут подавать мораль отдельно от этой самой жизни. Вот это разложение по полочкам у них не может состояться, а вот все многообразие, сложность и спутанность устремлений и деяний выходит блестяще! И хотя Торнтон Уайлдер получил аж три Пулитцеровские премии, а графу Толстому даже в получении Нобелевки по литературе отказали, я все же считаю, что наши классики несравненно выше ученого американца. Потому что они не вырывают читателя из жизни, они находят моральный пример прямо в реальной среде, что и убедительнее, и воздействует гораздо сильнее. Мы-то, читатели, тоже ведь вынуждены действовать не в заданной условности, а в противоречивости реалий!
Герои Уайлдера живут примерно в то время, когда Толстой и Горький писали свои литературные мемуары: на сломе веков. И у того, и у другого есть «Детство», мы их со школьной скамьи помним, чуть ли не наизусть. Толстой вспоминает среди прочих близких мамину няньку Наталью Савишну, образ дивный, глубокой жизненной силы и правды. А Алексей Максимович с такой же любовью, искренностью и мастерством рисует свою бабушку, человека, источающего добро и милосердие каждым своим движением. Так вот обе эти старушки бытовали в условиях горестной и жалкой несвободы, угнетения и абсолютной бесперспективности – и невзирая ни на что просто не могли быть иными. И в это веришь! Этот лучик света, который вроде бы ниоткуда, безо всякой опоры, тем не менее, и светит, и греет!
Я позже, у Павла Басинского (наиболее полная биография писателя) читала подоплеку некоторых произведений Горького. Так вот он с изумлением вспоминает, что бабушка Алексея была