погиб на Мурмане. Любимого мерина забрала другая беда. И коня, и корову Ромашку.
Зимой понаехали из района уполномоченные, важное руководство и организовали в деревне колхоз.
Было большое, шумное собрание. Спорили, курили, галдели, отчего в избе-читальне висел непролазный чад. Кашляли задыхающиеся от дыма женочки. Создали колхоз «Промышленник», объявили кулаками три семейства. Через неделю всех их увезли на подводах. Мужики матюкались, женщины надсадно выли.
Обратно никто из них не вернулся.
У новоиспеченых колхозников, у всей деревни отобрали всю добротную скотину – лошадей и коров. Оставили только овечек. И то благо – и мяско какое-никакое, и опять же шерсть на носки-рукавицы, на теплые рубашки для морской промысловой работы.
К Васильевским тоже пришли. Отец бросился на поветь, перекрыл дверь в хлев сухой березовой поперечиной, да и ломом припер. Незваные гости потолкали ее, поматюкались, а потом, видя, что бесполезно, принялись рубить дверь топорами. Корова Ромашка тревожно и как-то отчаянно замычала, начала биться беременными боками о стенки стойла. Ветерок тоже встревожился, застучал копытами, громко, на всю деревню, заржал.
Что было делать, отец открыл изрубленную дверь…
Теперь, проходя мимо конюшни, Егорко всякий раз выкрикивал:
– Ветерок, Ветерок!
И мерин узнавал его голос и тоже кричал по-своему, по-лошадиному что-то протяжное и обреченно-горькое.
Егорко всякий раз плакал при этом, и конь плакал тоже.
А Ромашка, когда возвращалась с выпаса с колхозным стадом вместе со своим теленком, всегда уж заворачивала к родному дому, стояла и мычала.
Мать никогда не выходила к ней, а только падала на кровать и потихоньку выла. И просила Егорку:
– Уведи-ко ей скорей, Егорушко, не могу я…
Они с Ромашкой были большие подружки.
Теперь совсем не было нужно ходить в приполек и проверять траву, какова она сейгод?
Но мать все равно ходила и проверяла.
Такая у нее была привычка.
Сенокосы, пятнадцать человек, вышли в сюземок. На разливные луга Сярт-озера, где самолучшие клевера, где всегда густое, душистое разнотравье. Ушли ранним утром с косами-горбушами, с граблями.
Егоркина мать Агафья ушла с ними тоже. Уложила в пестерек какой-никакой скарб: одежонку на пересменку, да хлебный каравай из самомолотого ячменя. Вышла из дома на зыбкой зорьке светоносного июльского дня, не разбудив сыночка, не перекусив толком, не глотнув горячего чая. Некогда ей было гонять чаи – у колхозного правления к пяти утра, согласно спущенному сверху указанию, уже собиралась сенокосная артель.
Стояла пара мужиков с вилами, с топорами и кучковались, уже подходили к ним все новые женочки. И рыскал промеж всеми вездесущий бригадир Иван Перелогов, неугомонный и неудержимый в колхозном своем рвении. Ему не стоялось спокойно. Тело его все дергалось куда-то вперед, вперед куда-то.
– Че тянитесь, едри бабку, че тянитесь? Итить надоть уж давно! Солнышко запалит – как пошаркаите?