теперь мой пункт! – сказал он Гольденвейзеру.
Вечером Л.Н. пришел в «ремингтонную».
– А я сейчас читал книгу Страхова (Федора), которую вы привезли, – сказал он, обращаясь к Гольденвейзеру, – прочел только «Дух и материя»… Прямо замечательная книга! Она будет одной из самых замечательных книг. Его только не знают еще сейчас. Вот действительно философ, и философ, который мыслит и пишет для себя. И он затрагивает самые глубокие философские вопросы… Ах, какая прекрасная книга! Кротость, смирение и серьезность – вот отличительные черты Страхова.
Л.Н. получил письмо от писателя Наживина, который просил его прислать ему для одной его книги последний портрет Толстого. Когда Л.Н. сел разбирать отсылаемые сегодня письма (в большинстве написанные им самим), он попросил меня принести из его кабинета папку с его портретами, чтобы выбрать из них который-нибудь для Наживина.
Принесши папку, я начал разбирать ее вместе с Гольденвейзером.
Л.Н. вдруг усмехнулся.
– Смотрю я на эти портреты и думаю, особенно теперь, прочитав Страхова, и это я не кривляюсь, – говорил он, – думаю, что вся эта моя известность – пуф!.. Вот деятельность Страхова и таких людей, как он, серьезна, а моя, вместе с Леонидом Андреевым и Андреем Белым, никому не нужна и исчезнет. Иначе не было бы этой шумихи около нас и этих портретов.
После чая Гольденвейзер сел за рояль. Сыграв по одной, по две пьесы Скрябина, Аренского и Листа, он играл затем исключительно Шопена. Всё исполнялось им замечательно.
– Прекрасно, чудесно! – проговорил Л.Н., прослушав одну из прелюдий Скрябина.
Аренский тоже понравился ему. Когда-то композитор бывал в Ясной Поляне, и Толстой теперь вспоминал о нем как об очень симпатичном человеке.
– Чепуха, чепуха! – произнес Л.Н. после пьесы Листа. – Здесь нет вдохновения. Все эти, – и он показал руками и пальцами, как делают пассажи на фортепиано, – ничего не стоит сделать и сочинить в сравнении с той простотой, с тем изяществом, как в том, что вы перед этим играли.
Играна была пьеса Аренского.
– А вы как думаете, Михаил Сергеевич, – обратился Л.Н. к своему зятю, – нравится вам Аренский?
– Для меня, Лев Николаевич, – отвечал тот, – Скрябин, Аренский – все равно что в литературе Андрей Белый, Вячеслав Иванов; я их не понимаю и друг от друга отличить не могу.
– Что-о-о вы! – протянул усовещивающе Толстой.
Затем он долго слушал Шопена и промолвил:
– Я должен сказать, что вся эта цивилизация – пусть она исчезнет к чертовой матери, но музыку – жалко!
Стали говорить об отношениях Шопена и Жорж Занд.
– Что ты эти гадости рассказываешь, – вмешался всё молчавший Л.Н, обращаясь к Татьяне Львовне, и добавил, смеясь: – где уж ваша сестра замешается, там всегда какие-нибудь гадости будут!..
– Уж я тебе отомщу, погоди! – погрозила отцу пальцем Татьяна Львовна.
– Смешивают любовные пакости с творчеством, – продолжал Толстой. – Творчество – это нечто духовное,