устремил загадочный взгляд в пустоту, развёл руками.
«Та-ак», – грозно сказал князь и уселся, предварительно согнав мужика со стула. Айсор поспешно собирал карты. – «Вот мудак, так уж мудак, – задумчиво проговорил капитан. – Предсказатель сраный… Вали отсюда!»
Он вызвал Анюту:
«Гони этого армяшку».
И опять-таки поступил опрометчиво.
Жизнь как судьба. Обмен мнениями между мнимым беглецом и механиком. Семяизвержение ненависти. И снова снег
Как объяснить, почему люди жили так, а не по-другому, и всё делали для того, чтобы навредить самим себе? Существовало нечто мудро-безрассудное, нечто всесильное превыше начальств и властей, и это безымянное Нечто, против которого не попрёшь, с которым ничего не поделаешь, называлось коротким словом: жизнь. Такая, стало быть, жизнь. Отдав должное проницательности оперуполномоченного, следует всё же заметить, что не стоило особо напрягать ум, подозревать сложный проект дезертирства, бегства на тёплый юг или что-нибудь такое, а нужно было взять за жопу (без этих речений здесь, увы, не обойтись) секретаршу. Любопытно, что бабий нюх Анны Никодимовой в какой-то мере почуял, откуда дует ветер.
«Бригада аля-улю, – рявкнул, входя в сарай, сержант Карнаухов. – В бур захотели?»
Аля-улю означало всё кроме ударной бригады, а бур, то есть барак усиленного режима, – подсобную тюрьму в зоне.
Механик, с гаечным ключом в руке для виду, – дескать, работаем, стараемся, – показался из-за потного лязгающего агрегата, загромоздившего высокий сарай электростанции.
«Дрова завезли совсем сырые, гр’ын начальник!» – кричал, стараясь перекрыть грохот, механик.
Перед открытой топкой полуголый, оранжевый, лоснящийся по́том кочегар в тряпичных рукавицах висел на длинной кочерге, ворочал полутораметровые чурки, рассыпая искры. На часах под двускатным потолком было без пяти три, время, приблизительно совпавшее с показаниями второго дежурного на вахте.
Сержант заглянул за агрегат.
«Так, – сказал удовлетворённо. – Ага-а! А это кто такая?»
Женщина на топчане, – для двоих мало места, разве только друг на друге, – восседала, расставив ноги, без платка, без телогрейки, в старой вязаной кофте, юбке и валенках; от сидения живот у бабы Листратихи выступил вперёд, и широкие бёдра под юбкой казались ещё просторней. Открыв рот, круглыми блестящими глазами она уставилась на дежурного.
Кочегар захлопнул круглую дверцу топки, стоял, опираясь на кочергу. В это время раскрылись низкие воротца, дровокол – это был я, певец и летописец этих времён, как легко догадаться, вернувшийся из больницы на родной лагпункт, – вкатил по рельсам тележку, груженую дровами.
Сзади машина-Молох не так шумит.
«Ну чего ругаешься, начальник, – фамильярно сказал механик. – Кто такая… Погреться зашла».
Карнаухов рычал, что завтра же подаст рапорт.
Усмехнувшись, механик спросил:
«Может, самому охота? Мы отойдём».
Сержант стоял, приняв величественный вид, в форменной шапке, в тряпичных