меня высылают. Но почему ты нам ничего не сказал об этих разговорах?
– Ха! А вы сами мне говорили? Раз вы мне ничего не говорили, то и я не рассказывал. Я что, не видел ваши чемоданы? Мы поедем все вместе?
– Вместе нельзя, потому что мы официально не зарегистрированы, – объяснила Лиля. – Нам с тобой надо подавать заявление на выезд в Израиль.
– Значит, зря я записался албанцем? Все говорят, что евреев лучше выпускают.
– Да, это так. Но все равно, в документах будет записано, что у тебя мать еврейка. А по еврейским законам национальность определяется по матери.
– Выходит, я все-таки еврей?
– Выходит, что еврей.
– Тогда получается, что евреем быть лучше. Но вы обещаете, что мы поедем в Америку?
– Обещаем.
На этом Лешка успокоился.
3. «Муравейник из двух муравьев»
Лилю с Алешей одолевала тревога: как быть с родителями – взять их с собой или оставлять одних? У Лили сомнений не было – оставлять стариков одних нельзя. Павлу уже 75, он сильно сдал; Августе – 73, она пока здорова и бодра, но сколько это может продлиться? И все же, если их взять, то как они перенесут тяжелый путь, как приспособятся к тяготам эмиграции, как адаптируются в новых условиях? Получалось, что оставлять их страшно, а брать с собой – опасно. Да и захотят ли они ехать? Они живут своей налаженной жизнью и довольны ею.
Действительно, Павел с Августой жили привычной суетливой жизнью старых людей. Августа с горькой иронией называла ее «наш муравейник из двух старых муравьев». Теперь этот «муравейник» был растревожен. Они расстраивались из-за судьбы детей и обсуждали между собой – ехать им с Лилей или оставаться и доживать одним. Как только просыпались, начинали думать, спорить, даже сердиться друг на друга и оба потихоньку принимали успокоительные. Павел вообще, став ворчливым, постоянно пререкался с Августой. Ей все тяжелей было с ним справляться.
Каждый раз, как Лиля заводила разговор и предлагала: «Папа, Авочка, вы должны ехать с нами», Павел хмурился и отрицательно качал головой.
– Доченька, ну зачем мы поедем? Больно нам расставаться с вами, но мы не поедем. Вам надо устраивать там свои жизни, вам еще жить да жить, а мы свои уже прожили. Иммиграция – это болезненный процесс, его можно сравнить с пересадкой деревьев. Чем дерево моложе, тем легче оно приживается на новой почве, а старые деревья болеют и сохнут, а потом умирают. Вы – деревья молодые, вы приживетесь. А мы с Авочкой не сможем прижиться на новой почве. Что я стану там делать? Превращусь в вечно ворчащую никчемность. Авочка легче привыкает, но и ей это будет тяжело. Мы впадем в ничтожество и станем вам обузой.
– Папа, что ты говоришь – как вы можете быть нам обузой?
Августа, русская женщина, не была «идише мама», типичной «еврейской мамой», не считала, что вся жизнь только в детях, и отвечала, глядя на Алешу:
– Сыночек, конечно, я буду тосковать по тебе и по Лиле с Лешкой. Но Павлик прав – наши жизни уже прожиты. Мы останемся здесь.
Дома Лиля тяжело вздыхала и с отчаянием говорила Алеше:
– Я просто разрываюсь