нужды. Вернуть Синьозеру прекрасное здание (уверен, будь церковь где-нибудь в Москве, она охранялась бы как памятник архитектуры) – это и есть обращение к нашей памяти. Не на словах – на деле.
– Эх, возвернем храму былое благородие! – словно читая мои мысли, произнес дед Иван. – Да как ударим в колокола – сердце возрадуется! Ты небось не помнишь, какой благовест раздавался с нашей звонницы?
– Как не помнить, помню…
На меня нахлынули воспоминания. Одно из них до сих пор часто посещает меня.
Была осень. Ранние сумерки опустились на село. Школьные занятия окончились долгожданным звонком. Мы, стайка второклашек, вылетели на затихшую улицу. И вдруг тишину вечера нарушил церковный колокол. Его протяжные звуки улетели куда-то далеко, туда, где между черными тучами и темным лесом светилась полоска закатного неба.
Я остановился завороженный. Здесь кто-то погладил меня по голове.
Бабушка. В платочке на голове, с узелком в руке, она застегнула на мне телогрейку, поправила шапку.
– Ты куда? – спросил я.
– В церковь, – ответила бабушка, прислушиваясь к тягучему звону.
– Можно с тобой?
– Нельзя, Захарушка, – ласково сказала она. – Ты ведь октябренок. А октябрятам, пионерам и комсомольцам посещать церковь не разрешается. – Бабушка почему-то огляделась по сторонам с опаской и тихо добавила: – Я уж замолю твои грехи перед Богом.
– А учительница сказала, что Бога нет! – выпалил я, уверенный, что авторитет училки непререкаем и для бабушки.
– Для нее нет, а для меня есть, – без всякой обиды произнесла она и поторопила: – Беги до дому, нынче на обед щи с мясом…
Я помчался домой, потому что мясо в нашей избе было праздником.
Совсем недавно я вспомнил тот наш далекий разговор. Показывали телефильм о жизни академика Дмитрия Лихачева. Этот мудрый, блистательно образованный человек приоткрыл, по-моему, истину, которая волнует многих: «…никто не доказал, что Бога нет, как и то, что он есть. То и другое – вера»…
И все же я побывал с бабушкой в храме. Словно предчувствуя свою кончину, она взяла меня с собой ко всенощной.
Вечером, перед пасхальным воскресеньем, в синьозерскую церковь понаехало и пришло много верующих и просто любопытных не только из нашего села, но и из других окрестных деревень. Бабушка загодя напекла куличей, покрасила дюжины две вареных яиц и, завернув часть в чистый платок, отправилась со мной к праздничной службе. До сих пор стоит у меня перед глазами толпа притихших людей в храме, сияние иконостаса, мерцание сотен свечей, запах ладана, звучит в ушах глубокий, густой голос батюшки и многоголосье церковного хора.
Летом бабушку похоронили, и религия словно бы ушла из нашей избы. Мать даже убрала икону, висевшую в красном углу, перед которой всегда светилась лампадка.
Я не знаю, верила мать тогда или нет, – спрашивать неудобно. Скорей всего, атрибуты веры были припрятаны по тактическим соображениям. Потому что для верующих наступали все более суровые времена. Горячий стыд жжет меня по сию пору за то, что и я принимал участие в разорении храма.
Это