не открыла его. Скорее всего краска так и засохла внутри пузырька, потрескавшись как засохшая лужа. Но родители не видели рисунков дочери так же, как и ее отношения к этому девчачьему цвету.
В ее комнате было много мягких игрушек. По большей части это были кошечки и собачки. Но у Ксю была одна любимая, жирная, плюшевая кошка, которую звали Китти, с которой Ксю спала. Вот мягких плюшевых пылесборников она действительно любила. Ксюша рассказала мне все истории, связанные с той или иной плюшевой мордой. Даже тогда я не понимал этого. У меня-то была только железная машинка и резиновая кошка, мерзко пищащая. Но я их любил. Но не спал с ними. И имен не давал.
Тогда я впервые остался у нее на ночь. Мой отец, когда я спрашивал разрешения, сам не понимая зачем, приоткрыл вновь закапанные спиртом глаза и сказал, что ничего не имеет против, ему все равно в ночную смену.
У Ксюши была двуспальная кровать и, как мне казалось, гораздо мягче, чем моя собственная. Насмотревшись по сто пятому разу одних и тех же мультфильмов, мы, по команде родителей, улеглись спать.
Ксюша довольно быстро засопела в обнимку с Китти. А я лежал и долгое время таращился в ночной потолок. Я задавал одни и те же вопросы: почему? Почему моя мама не со мной? Почему мой папа влюблен в спирт? Почему у меня нет такой мягкой кровати и постельного белья хотя бы с идиотскими мишками? Почему, почему, почему.
Я не знаю, когда я уснул, но спал я младенческим сном.
Началась школа. Мы с Ксюшей вновь сидели за одной партой. В расписании завелись новые предметы. Новые учителя. Новые кабинеты, в которых мы еще не были. Я был воодушевлен. К черту стройки и рогатки, когда в школе так интересно и увлекательно. Я погружался во все предметы. Меня увлекало абсолютно все, кроме литературы и русского языка. Я поглощал знания, откровенно удивляясь, как же так возможно! Эти цифры, уникальные и удивительные, переплетались уже в более сложные уравнения. В цифровом смятении постепенно начинали появляться буквы. Не нашего русского алфавита. Они все что-то значили. Я обожал математику за ее индивидуализм и за то, что в ней нет ничего «просто так». Ни один знак в математике не может быть «просто так». Более того, если убрать хоть один знак, хоть один символ, теория рухнет, разобьется в дребезги. Математика тут же потеряет свою уникальную точность. И с каждым уроком она становилась прекраснее и прекраснее. Я все красивее и красивее выводил цифры и буквы в своих тетрадях.
География и история пожирали мое сознание. Какой же у нас огромный мир! Какой же он необъятный! Сколько в нем всего есть, что не хватит нескольких жизней, чтобы охватить потрясающий, всеобъемлющий мир. И тут же история, так громко, через мировой мегафон рассказывает о том, что было в этом мире. Как все было! И что стало. Я читал и перечитывал уроки, отведенные на эти предметы. И даже когда я перечитывал, история цифр, география, история мира интриговали меня снова, как потрясающие истории Конана Дойла.
Но вот русский и литературу, и злополучный иностранный язык угнетали меня.