в соответствии с которой он все еще получал доход. Новые ограничения на выезд означали, что он все равно не смог бы ездить на работу. Всегда бывший успешным бизнесменом, папа начал нанимать других евреев, чтобы изготовлять сумки из змеиной кожи на дому.
Мы стали видеть вывески на театрах, кафе и других общественных зданиях – «Запрещено для евреев». Еще более тяжелым для мамы и Хайнца было то, что все были вынуждены сдать свои радиоприемники, чтобы исключить возможность передачи новостей из Лондона. Теперь папа скучал по тем временам, когда можно было слушать обнадеживающие новости от наших английских союзников, а мама и Хайнц тосковали по музыке из Лондонской филармонии.
В феврале 1941 года сотни тысяч голландских граждан обездвижили Амстердам всеобщей четырехдневной забастовкой. Она произошла в знак протеста против жестокости немцев по отношению к евреям после драки возле кафе-мороженого. Это был первый признак организованного сопротивления со стороны голландского народа, и он застал нацистский режим врасплох.
До сих пор нацистская политика заключалась в том, чтобы относиться к голландцам снисходительно как к части их «арийской» расы, освобождая военнопленных и закрывая глаза на обычных людей, носящих оранжевые ленты или другие символы сопротивления на улице. Теперь зачинщиков забастовки поймали и расстреляли – шокирующее событие для голландцев, и нацисты впервые публично показали свое истинное лицо. Всеобщая забастовка февраля 1941 года все изменила, стала первым поворотным пунктом в оккупации.
Нацистский рейхскомиссар Артур Зейсс-Инкварт сказал голландцам, что поддержка евреев неприемлема. «Мы, нацисты, не считаем евреев частью голландского народа. Они наши враги».
Из боязни, что граждане Нидерландов не усвоят этот посыл, голландским кинотеатрам было поручено применять самый отвратительный вид нацистской пропаганды, в том числе показ примитивного фильма под названием «Вечный жид». Эта картина являлась поддельным документальным фильмом, предназначенным показать, что евреи – грязные и вредные, практически не люди, и состоял он из отрывочных кадров, показывающих евреев-«тунеядцев» на переполненной улице в польском гетто, и крыс, роящихся у водосточной трубы.
Мне обычно нравились долгие теплые весенние вечера, но с наступлением лета 1941 года мы уже не могли никуда пойти и чем-нибудь заняться. Были приняты еще более ограничительные законы: евреи не допускались на биржу, еврейские врачи могли лечить только еврейских пациентов, а еврейским музыкантам не разрешалось играть в оркестрах. Для Хайнца и меня, и других детей в Мерведеплейне это означало, что мы не могли пойти в парк, прогуляться по пляжу, покататься на трамвае, посетить зоопарк, освежиться в бассейне или пойти в кино. «Мне так хочется посмотреть фильм с Ширли Темпл», – со вздохом сказала я Хайнцу в один жаркий день.
«Что есть у Ширли, чего нет у меня?» – спросил брат, вскочив с кровати, где он читал свою книгу, и начал бить чечетку на полу.
«Разве