появилась возможность одеваться модненько и сравнительно за небольшие деньги. К назначенному часу я выглядела, если не на миллион долларов, то сотен на пять еще неденоминированных рублей. Я была готова к выходу.
И тут мне опять позвонил Медведь. Он прохрипел в трубку «привет», а потом надолго замолчал, только тяжело дышал, кряхтел и даже постанывал. Я, ухмыляясь, ждала, еще не чувствуя беды, еще не зная и даже не предугадывая, что сейчас услышу.
– Значит так, детка. Нет, встреча не отменяется, скорее, наоборот…, Юленька, родная моя, дело в том…
Только после того, как я, вместо привычного, «Муха», услышала от него свое настоящее имя, до меня стало доходить, что случилось что-то страшное и непоправимое.
– Юля, оказывается, позавчера скоропостижно скончался ….
– …мой Крокодил, – закончила я тусклым голосом, в секунду прозрев, как ясновидящая, случившееся.
– Ты уже знаешь? – изумился Медведь. – Да, твоего Крокодила больше нет.
Вот так-то, моего любимого Крокодила не стало. Его больше не было на свете. Я не удивилась, что Медведь сказал «твоего Крокодила», продолжая считать Эрика моим, несмотря на уйму прошедших лет, когда он был не со мной, далеко географически, да и по-всякому, далеко.
– Представляешь, завтра будет отпевание, настоящее, в храме, как полагается. Так мать его захотела. Оказывается, он был крещеным. Помнишь его бабушку? Вот она его и крестила. – Медведь замолчал, ожидая моей реакции, какого-нибудь ответа, замечания. Но я ничего не говорила, и он продолжил. – Если не будешь на похоронах, то все равно, найди время зайти к его матери. Она просила тебя. Они живут все там же, помнишь?
На этот вопрос я даже не ответила.
Я пошла туда на сороковой день. Мы сидели вдвоем – его мать и я, поминали, и вспоминали. Она, тактичная женщина, ничего не рассказывала и не говорила о его жизни без меня, хотя по временным измерениям это был несравненно более долгий период, чем со мной. И когда, кажется, воспоминания в рамках приемлемых для нас обеих, были исчерпаны, мы замолчали. Потом она пристально посмотрела на меня, поднялась из-за стола, прошла куда-то вглубь большой квартиры (сейчас уже слишком большой для нее одной), вернулась и протянула мне увесистый кожаный саквояж (я его помнила по нашим поездкам на юг) и огромный пакет в придачу. Я почему-то со страхом отпрянула. Но она серьезно, без улыбки, просто сказала: «Возьми, Юля. Это – тебе. Там записка. Он давно мне сказал, если или когда. Знаешь, он так и сказал „если“ или „когда“ с ним что-нибудь случится, передать это тебе. Я это хранила не здесь. Я только недавно достала, когда это (она слегка подчеркнула слово „это“) случилось».
Я колебалась, разворачивать ли мне это прямо сейчас или уже дома, да и вообще, брать ли мне это, или вежливо отказаться, найдя подходящий предлог. Но она была не только тактичной, но и чуткой женщиной. Уловив мои сомнения, она так же без улыбки, серьезно и твердо сказала (почему-то перейдя на «Вы»):
– Юлия, вы должны это взять, а что с этим делать, –