встречи. Знаете, с учетом нынешних настроений нашего пограничья… я, право, редко приказываю открыть ворота своим слугам. Признаюсь – боязно… Лихого народу стало немало… Одно слово – окраина Империи, Царство Польское… Хоть ныне и обращено в русское генерал-губернаторство, а воз и ныне там… Ну-с, отдыха вам и доброго сна.
«Да… милый старик, – переворачиваясь на другой бок, еще раз заключил Лебедев. – Что, он сейчас спит иль бодрствует за книгой у себя в кабинете? И все-таки… какой странный дом… Здесь неторопливо, по неписаным законам идет своя жизнь, глухая и чуткая, слепая и зоркая, как сама вечная тревога».
«Лихого народу вновь стало немало… Одно слово – окраина Империи, Царство Польское, – вдруг остро, что укол спицей, вспомнились слова графа Холодова. – Шляхта не простила Его Величеству польской крови… И кто ведает, что ожидает Россию завтра?»
Аркадий наморщил лоб, пытаясь хоть как-то ответить на последний вопрос, но сон, наплывающий медленной и тяжелой волной, взял свое. Лебедев плотнее укутался теплым одеялом. Ощущение заброшенности и одиночества подействовало на него благотворно. Сердце билось ровнее, спокойнее, и тише сделалось дыхание, на устах качнулась счастливая улыбка: «…Наконец-то один, в чистой постели… почти на краю света… завтра еду домой».
Уже сквозь сон ему еще раз привиделся тихо лежащий в коробе крестник, голубые глаза цвета чистого зимнего неба… Чуть позже бледным пятном проплыло лицо графа в обрамлении снежных усов, переходящих в пышные сугробы бакенбардов… Кажется, кто-то прошел мимо его двери, устало и мучительно отпели часы низким боем… А может быть, и никто не проходил, и не отбивали время кудрявые стрелки – просто чудилось от тишины и покоя, может быть… Но Лебедев уж не следил за этим мерным дыханием дома, он спал и радовался во сне, что спит, провалившись в бездонную пропасть теплого забытья и неги.
* * *
Странные минуты, складывающиеся в часы, начались для Петра Артемьевича после появления в его доме ротмистра Лебедева.
– Матерь Божия, Пресвятая Богородица, и вправду небывалое творится на уме, – рассуждал он, вернувшись в свой кабинет. – Думал о вечности, говорил с Богом, замаливал грехи – и на тебе…
Граф поставил на место прежде сдвинутый серебряный канделябр, трякнул ногтями по синему фарфору чернильницы и сухо, по-стариковски рассмеялся в кулак.
Действительно, до сих пор в его жизни было так: существовало пожалованное Государем за выслугу лет имение, роскошный дом (прежде принадлежавший некоему пану Ярновскому, убитому в сражении во времена Костюшко русскими карательными войсками); была жена Татьяна Федоровна, четыре десятка верных слуг, перевезенных из центральной России, и он сам, отставной штаб-офицер уланского полка, позже на гражданской службе дослужившийся до действительного статского советника. Жило в их доме и горе, вернее, его эхо – светлая печаль о безвременно ушедшем из жизни Александре – единственном сыне. Блестящий офицер, гусар, он сложил голову во славу русского