200 по дворянину, 100 по слуге (varlet)15. Неожиданно захватив Люксембург, он после окончания мессы столь долго остается погруженным в свой бревиарий5*, добавляя затем особые благодарственные молитвы, что ожидающая его свита, не слезавшая с коней, поскольку битва все еще продолжалась, начинает проявлять нетерпение: неужели герцог не может в другой раз прочитать все свои Pater Noster. Его предостерегают, что долее медлить опасно. Но Филипп отвечает лишь: «Si Dieu m’a donné victoire, il la me gardera»16 [«Коли Господь даровал мне победу, он и сохранит ее для меня»].
Во всем этом следует видеть не напускное поведение святоши, не пустое лицемерие, но напряженное состояние человека, находящегося между двумя духовными полюсами, состояние, которое ныне едва ли возможно. Только всеохватывающий дуализм воззрения, противопоставляющего мир, полный греховности, – Царству Божьему, допускает такую возможность. В душе человека Средневековья все наиболее высокие и наиболее чистые чувства абсорбируются в религии, тогда как естественные, чувственные влечения, сознательно отвергаемые, по необходимости снижаются до уровня мирского, почитаемого греховным. В средневековом сознании формируются как бы два жизненных воззрения, располагающиеся рядом друг с другом; все добродетельные чувства устремляются к благочестивому, аскетическому – и тем необузданнее мстит мирское, полностью предоставленное в распоряжение диавола. Когда что-нибудь одно перевешивает, человек либо устремляется к святости, либо грешит, не зная ни меры, ни удержу; но, как правило, эти воззрения пребывают в шатком равновесии в отношении друг друга, хотя чаши весов то и дело резко колеблются, устремляясь вверх или вниз, и мы видим обуреваемых страстями людей, чьи пышно расцветшие, пылающие багряным цветом грехи временами заставляют еще более ярко вспыхивать рвущееся через край благочестие.
Когда средневековый поэт слагает благочестивейшие хвалебные гимны вслед за стихами, полными всяческого богохульства и непристойностей, как это делали многие: Дешан, Антуан дё ля Салль, Жан Молине, – у нас еще меньше оснований, чем это могло бы быть в случае с современным поэтом, относить эти произведения к гипотетическим периодам творчества: приверженности мирскому – или раскаянию. Такая противоречивость для нас почти непостижима, но нам следует с ней примириться. Свойственное этому времени пристрастие к роскоши причудливо сочетается с проявлением строжайшего благочестия. Необузданная потребность красочно расцвечивать или украшать все в жизни или в воображении проявляется не только в отягощении веры произведениями живописи, ювелирного искусства или скульптуры. В антураж духовной жизни вторгается подчас жажда блеска и красочности. Брат Фома яростно обличает богатство и роскошь, но его собственные подмостки, с которых он проповедует, украшены самыми дорогими коврами, какие только удается достать его почитателям17. Филипп дё Мезьер – ярчайший пример такого благочестия, отмеченного пристрастием к роскоши. Для ордена Страстей Христовых,