первого в мире социалистического государства.
Насчет «уж не страшнее тебя» – бесстыдное вранье. Мои родители были очень красивой парой и вполне могли рассчитывать на ребенка приличной наружности. Поэтому, услышав мамину реплику, я не на шутку обиделась. Более того, я уверена, что этот эпизод, интерпретированный в свете новейших достижений психоанализа, положил начало нашим сложным отношениям с матушкой.
Как известно, отцы не допускались в палаты советских родильных домов. Щадя папино больное сердце, мама не поставила его в известность о том, как выглядит их дочь. Поэтому когда отец приехал за нами и нервно шагал по вестибюлю с букетом пылающих роз, он понятия не имел, что откроется его взору, когда он, расцеловав жену, приподнимет уголок розового атласного одеяльца. Я зажмурилась, готовясь к новым оскорблениям, но папина реакция была неожиданной:
– Доченька, красавица наша, – прошептал он, и за стеклами его очков блеснули слезы.
«Да ведь папочка-то близорукий», – догадалась я и с облегчением уснула.
Первые месяцы я представляла собой идеальную модель для художников-сюрреалистов. Правый глаз закрыт. Правый угол рта замкнут. Правая половина лица – неподвижная и мраморно-белая. Левая же сторона – лиловая – выражала и боль, и радость, и страдание. Папина зарплата уходила на медицинских светил. Светила пожимали плечами, качали головами и не произносили утешительных слов.
Мне было девяносто дней, когда к нам из-под Читы приехала погостить тетка маминой подруги. По имени Эсфирь Марковна, по профессии детский врач. Она была шумна, неряшлива, оптимистична и окутана клубами «Беломора». Едва сказав «здрасьте», Фира без стука ворвалась в детскую посмотреть на инфанту и замерла у кроватки, вперив в меня пронзительный взор. Потом потыкала желтыми от никотина пальцами правую и левую половины лица, поразгибала похожие на щупальцы ручки и ножки и решительно повернулась к родителям.
– Не отчаивайтесь. Рано или поздно девка выправится. Чудеса случаются на каждом шагу.
Чудо случилось в день ее отъезда. Уложив в чемодан манатки, Фира стоя допивала чай, а папа, уже в пальто, дожидался в дверях, чтобы отвезти ее на вокзал. И вдруг я заплакала. Фира поперхнулась и выронила из рук чашку.
– Вы слышите, как она плачет? Послушайте, как она плачет!
Все бросились ко мне. Я орала, и рот мой был не кривой узкой щелочкой, а круглый, как печатная буква О.
– Еще, детка, еще! Реви на здоровье! – Фира щипала меня и дергала за нос, пока я не закатилась в настоящей истерике.
– Умница! Золотко наше! Не подвела старуху. – Она рывком подняла меня над кроваткой, и в ее сильных руках я сразу замолчала, впервые уставившись на мир двумя глазами.
Но детская болезнь левизны не прошла бесследно. Я – левша, толчковая нога у меня левая, и мировоззрение левело с каждым годом… Пока я не оказалась за океаном. В западном полушарии выяснилось, однако, что я «правая», и с этой этикеткой живу уже много лет…
Но